Когда писались эти очерки, надо было долго и подробно объяснять это странное определение «сироты при живых родителях», этот жутковато звучащий термин — «лишенцы». Надо было психологически готовить читателя и тому, что в нашей стране есть сотни детских домов, предназначении: для детей, которых бросили их родители.
До поры до происки познала об этом и я, хотя уже несколько мы проработала учительницей — одной из московских школ, не знала до тех пор, пока‚ судьба не привела меня в один из таких вот интернатов.
То, что я увидела здесь, не могло не перевернуть всю мою жизнь. Я оказалась в совершенно другом мире, где «домашние дети» (так интернатские называли остальных) были «той стороной». А правильно ли это? А должно ли быть так? И почему об этом никто не знает!
Во мне зрело убеждение, что надо что-то делать, что-то менять, чтобы больше людей услышали боль этих моих «недомашних детей». Я написала письмо в «Литературную газету». Его единственная мысль: подобные интернаты нуждаются в помощи и внимании.  Письмо попало к замечательному редактору Ерванду Григорянцу. Он стал, что такое сиротство не из книг, сам пережил его в детстве и почел своим гражданским долгом, чтобы тема эта полновесно прозвучала на страницах газеты. Словом, из письма родился очерк, потом другой.
Всего их было пять, этих очерков. И каждый из них занял год жизни. Одна за другой являлись они передо мной — эти неразрешимые проблемы — каждая со своим именем и фамилией, характером и судьбой и каждая требовала ответа. А параллельно надо было еще решать общие для всех них задачи: как жить семьей в тридцать человек? Как узнать, что такое вообще семья, когда они с детства без семьи? Когда даже заваривать чай, резать хлеб они часто и после интерната не умеют…
Опыт семьи — это что-то такое, что невозможно передать через слова, даже самые правильные, что невозможно «выучить», освоить теоретически. Думаю, нынешний школьный курс «Этики и психологии семейной жизни» ничего не даст нашим детям, это мертвое знание. Сиротство-то, говоря в широком смысле, может существовать даже и во внешне полноценной семье, когда ребенок прямо-таки купается в «любви». Любить действительно другого, а не свое отражение в нем, не собственный образ его — это совсем непросто, это дается только совместным проживанием жизни, муками непонимания, трудом души. Эти пять лет в интернате, эти пять моих очерков стали для меня основой главного открытия, которое сделала я пока для самой себя в этой жизни, — наше совместное пребывание на земле может быть творчеством, постоянным творчеством человеческих отношений.
Не у всех героев этих очерков судьба сложилась складно, да и я не могу похвастать, что мне удалось выстоять и победить во всех жизненных испытаниях. Но думаю и надеюсь, что пережитое нами вместе в интернатских стенах осталось не только в этих очерках, на бумаге, не только на пленке, в фильме, который позднее был снят по этим очеркам под детским названием «Предательница» ( http://демины.рф/2017/03/30/предательница/ ), но где-то, может, и забытое, но живое таится и теплится в наших душах, незримо помогая нам надеяться, верить и любить. А сейчас, спустя многие годы, можно еще добавить глагол: и благодарить — что всё это было с нами…

Очерк первый. КОЛЯ АГЕЕВ ЗА ПАРТОЙ И В… ШКАФУ

Диалог 

— Агеев! Ну как тебе не стыдно? Перестань зудеть!
— Я не зудю.
— Агеев, если ты сейчас же не прекратишь…
— Честное слово, не зудю.
— Агеев, я буду вынуждена… (Что я буду вынуждена? Что я могу с ним сделать? Из класса-то выгонять запрещают!)
— Людмила Валентинна, не зудю я!
— Агеев, во-первых, надо знать личную форму глагола «зудеть», а, во-вторых… (А что, собственно,»во-вторых»! Ничего «во-вторых» я так и не заготовила)… а, во-вторых, можешь ты хоть перед педсоветом посидеть спокойно?!

Из педагогического дневника

Измучилась я с Агеевым! Больше всего меня злит не то, что он чёрт-те что вытворяет на уроках, а то, что меня, человека, который семь лет назад поклялся на новеньком дипломе начисто отказаться от нотаций в педагогике, превращает в зануду! Кошмар!
Оказывается, мне нечего ему сказать, кроме:
— Почему опоздал на урок?
— Почему не выучил правило?
— Почему сбежал с классного часа!
Наверное, как пришел он «первый раз в первый класс», так ему и зарядили:
— Почему?..
— Почему?..
— Почему?..
А потому, что он сразу же был другим, не таким, как многие: мешал товарищам, тянул класс назад. Его стали отчитывать. А он становился все занозистее и с высокомерным постоянством продолжал опаздывать на урок, не учить правила, сбегать с классных часов. Тогда его включили в списки «трудных» детей. Интересно: что мы, педагоги. подразумеваем под этим словом? Трудный… Для меня, например, Агеев не трудный… скорее непонятный… любопытный…
Пока ясно одно: привычная педагогика (попробую ее назвать Педагогикой Пяти Баллов] с культом отличной отметки, примерного поведения и подстриженной челки, безусловно, не работает в случае с моим Агеевым.
Завтра его будут обсуждать на педсовете.

Педсовет

— …И до чего додумался: в шкафу сидеть! — возмущался Федор Степанович. — Я требую — вылезай, а он ни в какую. Так и сорвал урок!
— Диоген нашелся! — резюмировала выступление географа завуч. — Только ведь Диоген сначала стал Диогеном, а потом в бочку залез. Агеев решил начать со шкафа… Впрочем, послушаем классного руководителя?
— Тамара Николаевна, — торжественно начала я. — Я понимаю, что Агеев своим поведением и отношением к учебе настроил против себя всех, но…
— Внимание, товарищи! Наш молодой коллега сейчас предложит нам…
— Ничего нового я не предложу! Но я категорически против очередного разноса. Ведь что получается… У Агеева с первого класса одни сплошные отрицательные эмоции. Так? И вот сейчас… стоит он за дверями, а сам уже знает все-все, что мы ему скажем. И всей душой уже ожесточился. И против наших нотаций, и против педсовета, и против… всего мира!
— Только попрошу вас без пафоса, Людмила Валентиновна, ради бога, без пафоса! — замахала на мена руками завуч.
Я на секунду осеклась, но потом продолжала, правда, с меньшим воодушевлением:
— А, может быть, стоит забыть о всех его недостатках? А? Поговорить с ним по-человечески? Попереживать с ним? Посочувствовать ему?
— Мне бы кто посочувствовал, — угрюмо отозвался Федор Степанович.
— Да и откуда вы взяли, что разнос? — удивилась завуч. — Товарищи! Ну конечно, мы не должны забывать, что перед нами — всего лишь двенадцатилетний ребенок, которому… которому, может быть, нужна помощь. Так я вас поняла, Людмила Валентиновна?
— Да, так… Но еще один нюанс… Он должен почувствовать, что нас интересуют его достоинства, прежде всего достоинства! Каждая его победа — наша радость…
— И каждое его поражение — наше горе, — с раздражением докончил Федор Степанович.
— Да нет, — чуть не заплакала я, — нет, нет и нет! Поражений вообще не замечать! Взять хотя бы ваш шкаф! Ну что тут страшного, если ребенок залез в шкаф? Как мы любим делать из мухи слона! Ах, ребенок дневник не заполнил! Ах, ребенок кляксу поставил! Ах, ребенок без пуговицы ходит! Да чепуха все это!
— Да! Чепуха! Залез бы он в шкаф на вашем уроке…
— Федор Степанович! — пресекла перепалку наш всепонимающий завуч. — О шкафе забудем… Коля! — позвала она в дверь.
Мой Агеев вошел вразвалочку, небрежно всех оглядел, засунул руки в карманы и уставился в потолок.
— Здравствуй, Коля, — мягко проговорила завуч.
— Здрасьте, — согласился Агеев.
— А ты садись во-он на тот стульчик.
Агеев присел, нисколько не смутившись‚ казалось бы, новому для него обращению.
— Вот, Коля, мы тут собрались, чтобы посоветоваться о твоих делах. Посо-ве-то-вать-ся. А ты думал, почему называется «педсовет»? Ну, так как твои дела?
Агеев пожал плечами.
— А я вот слышали, что не все у тебя хорошо.
— Ну и что?
— Да как ты можешь так говорить, Коля? — Тамара Николаевна даже отошла немного в сторону, словно видела Агеева первый раз в жизни — Ни за что не поверю, чтобы тебе было приятно получать двойки! Не может быть такого!
— Может, — упрямился Агеев.
— Нет, не может, — тоже не сдавалась завуч. — Да вы посмотрите на него, — обратилась она к нам. — Красивый! Спортсмен!! Гордость школьной Футбольной команды!!!
Агеев наконец-то смутился и даже встал со стула.
— А свитер какой у него! Мама вязала?
Агеев кивнул головой.
— Вот видишь, мама для тебя старается, а ты…
Лицо у Агеева сделалось слегка виноватым.
— А знаешь, какой бы мама была счастливой, если бы ты хоть немного подтянулся!
Агеев совсем загрустил. И я решила, что подходящий момент настал.
— Коля! Ты просто потерял веру в собственные силы… А давай договоримся так: ты эту неделю стараешься, а мы, учителя, замечаем только твои успехи. Ну?
— Попробую, — вздохнул Агеев.
— Двоек мы тебе не ставим, но и ты нас не подводи.
— Ладно, —— виновато, но уже улыбаясь, ответил Агеев.
— И дисциплина…
— Вот, вот, — чуть было все не испортил Федор Степанович, но, встретив суровый взгляд завуча, закруглился: — Дисциплина что?.. Дисциплина — само собой!
— Вот сегодня ты дежуришь. — перешла к практике завуч, — неужели тебе трудно — такому сильному, ловкому — убрать класс?!
— Нетрудно, — быстро согласился Агеев.
— А можешь ты сию минуту начать новую жизнь: пойти к нянечке, взять ведро, швабру, тряпку и вымыть класс?
— Могу, — с готовностью сказал Агеев и от нетерпения даже шагнул в строну двери.
— Ну и беги, — засмеялась завуч.
Педсовет улыбался.
Как там обсуждались другие двоечники, меня не интересовало. Я сидела, приятно возбужденная торжеством Педагогики Положительных Эмоций, и размышляла: «Да-да, мы просто забываем, что мы сильнее их, маленьких. Как бы они нас ни изводили, всегда они зависят от нас. Так надо помнить это и быть мудрыми, прощающими. И добиваться всего исключительно любовью».
…Педсовет кончился поздно, но я все-таки решила насладиться результатом своей Педагогики. Я вошла в класс и… о ужас! Посредине комнаты стояло ведро с водой, а на столе… а на столе — швабра с тряпкой. Полы были нетронуты. Минут пять я посидела за столом в грустной задумчивости… Потом взяла швабру и принялась за уборку.

Из педагогического дневника

Был разговор с Тамарой Николаевной.
Т. Н. Крепкий орешек наш Агеев… И педсовет не помог… Уж на что у меня на английском все занимаются, но Агеев! Ни тетради, ни ручки! Что я ему буду ставить за год?
Я. Может, все оттого, что мы абсолютно не учитываем его индивидуальности? У нас есть один образец для подражания — Таня Малинина, и мы всех равняем по ней. Малинина знает английский язык, и Агеев должен знать английский. Малинина интересуется эпохой Возрождения, и Агеев должен интересоваться эпохой Возрождения. Малинина чисто убирает класс, и Агеев должен… А то, что Агеев прекрасно знает историю Футбола и на целые сутки сбегает, чтобы побродить по лесу, — этого мы из учитываем!
Т. Н. Позвольте! Мы же не можем ставить Агееву пятерки по английскому за то, что он знает историю футбола!
Я. А можем мы ставить Малининой пятерку за урок, который она выучила в десять минут, а Агееву двойку за тот же урок, который он и в час не выучит?! Мало того, что мы не учитываем индивидуальных способностей мальчиков и девочек. Мы еще забываем, что у каждого ребенка — у каждого! — есть свой «потолок». И, может быть, тройка Малининой — пятерка для Агеева.
Тут Тамара Николаевна даже схватила меня за руку: «Мысль! За пять ошибок в диктанте Малининой — двойку, а Агееву за те же пять ошибок — золотую медаль! Жаль только -— такой «индивидуальный подход» никакая комиссия не поймет!»
…Кажется‚ я действительно зашла в тупик. Ведь если развивать мою мысль, то окажется. что для каждого ребенка нужна отдельная программа…

«Окно»

«Окно» предназначалась для обдумывания плана воспитательной работы, который я, как всегда, опаздывала сдать завучу. Я хотела проскользнуть незамеченной мимо своего класса, где шел урок английского, но не тут-то было! Дверь неожиданно распахнулась, и со словами: «Не хочешь заниматься, так хоть не мешай классу» — показалась Тамара Николаевна. Она выпроваживала за руку устало усмехающегося Агеева.
— Вот, — обрадовалась неожиданной встрече завуч. — Вы вчера защищали индивидуальный подход. Берите своего ребенка и позанимайтесь с ним индивидуально!
Вот так «творчески» интерпретируются достижения нашей педагогики: индивидуальный подход — значит, индивидуально вдалбливайте то, что не усваивается коллективно. Какое это имеет отношение и индивидуальному подходу… кроме того, что я опять не напишу плана воспитательной работы и получу нагоняй?
— Значит, так, — начала я, когда мы с Агеевым утроились в пустом классе, — каких слов ты не знаешь?
— Никаких.
— Как по-английски «карандаш» — знаешь?
Агеев сидел с отсутствующим лицом и молчал.
И впрямь Диоген! Сидит в своей скорлупе, как в бочке, не поймешь, что в нем творится. И с какой стороны к нему подойти?
— Ну ведь знаешь, — уговаривала я.
— Ну пэн…
— Э пэнсил. А как будет «красный карандаш»?
— Да не знаю я, — взмолился Агеев. — Вы только зря мучаетесь со мной…
Какое-то время я растерянно молчала, а потом переменила тактику и начала с наигранной бодростью:
— Ну ладно, давай тогда по-другому. Представь себе двух друзей: Петю и Колю. У Пети красный карандаш — «зэ рэд пэнсил», а у Коли зеленый карандаш — «зэ грин пэнсил». Ну вот — Пете очень понравился Колин карандаш, он и говорит: «Гив ми зэ грин пэнсил». Это значит: «Дай мне…» — какой карандаш?
— Ой, Людмил Валентинна, ну зачем это вы…
— Нет, ты подожди, какой карандаш Коля просит?
— Да не помню я уже какой!
— Как не помнишь? — удивилась я и осеклась, потому что сама забыла, какой карандаш и кто у кого просит. Мне вдруг разом опротивели все карандаши, и я со вздохом призналась: — Вообще-то я сама английский плохо знаю. Меня бы кто поучил.
— Давайте я? — неожиданно заявил Агеев.
— Давай, — обрадовалась я, а сама подумала: «Вот с какой стороны к нему надо подходить! Сейчас он будет учить меня, учить — и сам учиться! Как это сразу до меня не дошло, что такие деятельные натуры, как Коля Агеев, не могут просто слушать и просто воспринимать? Перевернуть для них школу: доверить проверку тетрадей! Дать вести урок!! Самим ставить отметки!!!”
— А вы так и будете Деминой? — донеслось до меня.
Он чертил в какой-то тетрадке графы для фамилий и отметок.
— Нет, — ответила я, желая облегчить его роль, — я буду Демидкиной.
— Это хорошо, — обрадовался Агеев, — а я тогда буду Николаем Андреичем.
— Ну валяй, — приказала я, и мы с ним поменялись местами.
Он встал за учительский стол, а я села за первую парту.
— Так! Урок начался! — строго сказал Агеев и уткнулся в свою тетрадь.
Наступила тишина.
— Я сказал: урок начался! — неожиданно для меня вдруг заорал Агеев, точь—в-точь как Федор Степанович, — а Демидкина сидит сложа руки и совсем не приготовилась к уроку!
Я, несколько оторопев, встала.
— Садись, Демидкина. Ну конечно, у нее, как всегда, нет ни тетради, ни ручки. Безобразие! — И он сунул мне обрывок бумажки и ручку. — Что было задано на дом? Ну, конечно, разве Демидкина когда-нибудь знает, что учитель задает на дом? Вот и получай двойку.
— Как двойку? — не могла постичь я происшедшее.
— Ну ладно, — сжалился Агеев, — так и быть, на первый раз не ставлю, но смотри, чтоб весь урок работала, — вдохновенно пародировал он уже меня. — Так, перевести предложение: «У Пети зеленый карандаш».
— Пит из зэ грин пэнсил, — бойко протараторила я.
— Молодец! Садись. А теперь другой вопрос, – тут его голос торжественно зазвенел. — «Спартак — непобедимая команда». Ну, Демидкина, сумеешь?‘
Я вскочила:
— Николай Андреич, но мы еще не проходили ни слово «непобедимая», ни слово «команда».
— А, это для тебя не «проходили», а для всего класса проходили. Малинина, ты, надеюсь, знаешь эти слова? — обратился Агеев к кому-то невидимому для меня в углу класса. — Вот, Малинина знает, а ты, Демидкина, не знаешь. Садись, «два».
— Как, Николай Андреич, — надеялась еще я на «индивидуальный подход», — от вас самого я не услышала ни одного английского слова!
— Грубить, Демидкина? Может, ты вообще в углу постоишь?!
— За что?! —— неожиданно для себя с нахальным пафосом заорала я.
— Демидкина, это переходит все пределы!
— А потому что несправедливо! Я тогда совсем не буду учиться!
— Еще одну «двойку» поставлю.
— Ну и ставьте, — дерзко заявила я. И скомкав листок, прицельно бросила его в «Малинину».
— Вон из класса! —— Агеев подошел и открыл дверь. — Демидкина, ты свободна!

Из педагогического дневника

Вчера подошел ко мне Агеев и сказал:
— А когда мы с вами будем заниматься английским?
Я обалдела:
— Как?! Ты хочешь заниматься?
— А чо? Мне понравилось…
Значит, Агееву «понравилось»… Понравилось, потому что я дала ему возможность выразить себя, творить, властвовать. Он ощутил себя личностью, а не пешкой, которую переставляет учитель.
А как было раньше? Ведь «индивидуальных» занятий у нас с Агеевым было видимо-невидимо. Но с Агеева как с гуся вода: после уроков учим правило, на уроке играем в крестики-нолики. Однажды заявляет: «Вы же все равно после уроков будете заниматься со мной, чего же стараться?» Или заставишь парту оттирать, которую он превратил в сетку розыгрышей команд «Динамо» и «Спартак», а он на следующем уроке опять начинает чертить. Или следит за вороной за окном…
Конечно, у него жизнь, которой он распоряжается сам, а я — раб учительских инструкций — стою и «зудю» над ним. Он живет по законам самой жизни, а я? Нет, надо отрешиться от педагогических банальностей: опрос, объяснение, отметки…
И в том уроке, который мне дал Агеев, дело, пожалуй, не во власти, ему предоставленной. Просто он мне предложил играть, а я переиграла его… Итак, кажется, для меня рождается новая педагогика — Педагогика Ежедневного Экспромта.

Экспромт

Урок только начался, а Агеев в своем репертуара:
— Можно выйти?
— Да ты что, Агеев?! (Не сидится ему на месте никак!)
— Ну мне нужно…
— Никуда тебе не нужно! (Выпустишь, а потом ищи-свищи.)
— Ну-у-у…
— Доставай тетрадь и записывай число. (Когда это кончится?! Никакик педагогик не хватит… Ну кто поверит, что вчера он сидел у меня в гостях, уплетал блинчики с вареньем, признательно смотрел в глаза и рассуждал: «А вы, наверное, в литературе знаете столько же, сколько я в футболе…”) — Переходим к новой теме. — Я подошла к доске. — Суффиксы «чик» и «щик». Агеев, ты, надеюсь, записываешь?
За моей спиной засмеялись. Я обернулась к классу. Все головы были повернуты к злополучному шкафу. Дверцы его медленно закрывались сами собой («Ушел-таки! Так мне и надо! Смеялась над географом, а теперь — вот — сама вытаскивай!»)
Не скрывая самых решительных намерений, я между рядов пробралась к шкафу и распахнула его. Снизу вверх из полумрака глядели на меня виноватые! Умоляющие! И прекрасные!!! Глаза Агеева.
-… Людмила Валентинна, — шепотом попросил он, — ну оставьте меня здесь! Я тихо…
— Да ты что, Агеев, — тоже шепотом возмутилась я.
— Но я же все равно ничего на уроках не делаю.
— Агеев! — почти простонала я‚ потому что вдруг вспомнила, что ко мне на урок обещала прийти завуч (она имела «милую» привычку заходить немного погодя после звонка). В хорошеньком виде предстану я пред ее всепроникающим взором!
— Я весь урок слушать буду, а вы меня спросите потом!
Проклятый Диоген! Но… может быть, Диоген только тогда и стал Диогеном‚- когда залез в свою несчастную бочку?.. Стоп! Вот момент, когда можно применить мою новую педагогику.
— Ладно! -— входила я в экспромт. — Сиди! Сам вылезешь, — и стала тихонько притворять дверцы.
— Поплотнее, — попросил Агеев.
— А не задохнешься?
— Да что вы!
— Так когда пишется суффикс «чик»? — после короткого объяснения задала я вопрос классу. — Агеев, пожалуйста!
В классе засмеялись. Таня Малинина недоуменно напомнила:
—— Так Агеев же в шкафу!
— Ну и что! — сказала я.
Все снова с интересом повернулись к шкафу.
Агеев, видимо, не ожидал такого хода, потому что из шкафа донесся вздох.
— Та-а-ак, Агеев еще не понял правила. Давай, Таня, расскажем ему.
Девочка вскочила за партой и обратилась к шкафу:
— После корневых зэ, эс, дэ, тэ в именах существительных…
В ответ шкаф загудел:
— После з-э-э, сз-э-э .
— Дэ-э-э, тэ-э-э… — хором запел класс.
— Прекрасно, — воодушевлялась я, все больше утверждаясь в своем хитроумном замысле. — Соревнование: кто последним назовет и правильно запишет название профессии с суффиксом «щик»?
— Каменщик! — бросилась к доске Таня Малинина.
— Сборщик! — закричали дольше.
— Банщик!
Мелок перелетел из рук в руки, слов в запасе становилось все меньше.
— Денщик, — посла секундного затишья вспомнила Таня.
— Считаю до трех! — провозгласила я и подняла Танину руку “Раз… денщик… Два… денщик…
И вдруг раздался ужасный грохот. Шкаф точно раскололся, и с воплем «Болельщик!» из него выскочил Агеев.
— Победа! — закричала я, потрясая рукой Агеева.
Класс вопил. Никто и не заметил, что болельщик пока еще не профессия.
…После урока я с гордостью отшагивала по школьному коридору. Каким же закрытым, неприступным, думала я, был Агеев на своей первой парте и каким открытым‚ буквально просвеченным оказался он в злополучном шкафу!
Но разве моя победа случайна? Сколько времени — со дня педсовета, с «урока» английского языка — он провожал меня до троллейбуса, сколько раз распивали мы вместе чаи, даже болели однажды на футбольном матче… И сколько педагогик — разных и мудрых — подсказал он мне с того давнишнего случая, когда на уроке географии залез в шкаф. Залез, как будто для того, чтобы заставить меня заговорить с ним на его языке: языке игры, творчества, жизни. Нет, теперь я не смогу разговаривать с ним как раньше: я учитель, а ты ученик, отныне мы — человек и человек. И жить мы будем, приемля все неожиданности, которые предлагает жизнь тем, кто хочет быть живым.
На другой день я шла на урок в приподнятом настроении.
— А где Агеев? — встревожилась я, завидев пустую первую парту.
— В шкафу, — ответили мне. — И Митюкова с собой уволок!

Из педагогического дневника

Этот Агеев по-прежнему остается для меня «вещью в себе», или, если угодно, «вещью в шкафу». Где же ключ от этого шкафа? А ведь я как будто перепробовала не один педагогический ключик: и строгостью пыталась отомкнуть‚ и лаской — Пятью Баллами и Положительными Эмоциями. Отрекалась от педагогических «догм», увлекалась «экспромтами», от «системы» шарахалась к «антисистеме» — не помогло. Не помогло?
Где же он — ключ к душе ребенка, в чем она — соль педагогической мудрости? Не в том ли, чтобы прежде всего понять: ребенок развивается не по «идеальной» схеме чертежа, а по реальным законам развития живой жизни. И только поняв эти таинственные законы, только овладев всей системой воспитательных мер, можно стать настоящим путеводителем, соучастником, соавтором юной жизни.
Собственно, стать педагогом…

Очерк второй. НЕЛЮБИМЫЙ ГАЛКИН

Подъем

Сегодня по спальне дежурит Галкин! Мое лучезарное утреннее настроение мигом улетучивается. Перед тем, как открыть дверь спальни, я нарочно гремлю ведром, имитируя будильник, и только затем с наигранной бодростью в голосе оповещаю:
— Доброе утро, мальчики! По-о-дъем!
— Ы-ы-ы! — как звук охотничьего рога, раздается с постели Королева (Зуба).
— Галкин! Держи ведро и швабру — сегодня твое дежурство.
— Если Галкин опять не будет дежурить, — вдруг вскакивает Чибисов по прозвищу Чиб, — то я не буду вместо него. Я в сто раз больше дежурю, чем он. Это несправедливо!
У Чиба, как и у меня, заранее испортилось настроение. Он сидел на постели — маленький, встрепанный, большеротый Чибечик — и, кажется, был готов разрыдаться.
— Нет! Сегодня Галкин будет дежурить! Да? — оборачиваюсь я к Галкину.
— Не-а, — холодно отрезает Галкин, и я понимаю, что пока ничего в этом мире не изменилось.
— Ы-ы-ы—ы… .
— Мальчики, — решаю я действовать по Педагогике Ежедневного Экспромта, — сегодня буду дежурить… я! И отныне по графику вместо Галкина дежурить буду — я. А теперь все выходят из палаты!
— Ы-ы-ы-ы… — продолжается ликующий клич.
… Королев! Хватит «ыкать»! Уже две недели «ыкаете». Пора придумать что-ни6удь поновее!
— И правда, Зуб! Ты ведь «ыкаешь», в Людмил Валентинна спальню хочет убрать, — упрекает Чиб.
— Галкин! Жирный! — сразу соскакивает Королев. — Бери швабру! (Зуб — инициатор и организатор всех «интернатских эпидемий» типа: обзывать девчонок «козлихами», или вырезать из новой мебельной обивки всевозможные трафареты, или рыть подземные ходы на пришкольном участке.)
— А этого не хочешь? — И Галкин зловеще складывает фигушку.
— Нет! Дежурить буду я! — Я принимаюсь остервенело подметать полы. — Освободите, пожалуйста, спальню.
— Давайте, я уберу, — еще качаясь после сна, подходит ко мне Агеев. (После недавних нашумевших злоключений со шкафом он несколько приутих, перестал распыляться и полностью отдался футболу.)
— Нет, Коля! Нечего вам за Галкина стараться… Вырастим тунеядца.
— Жирный! Выйдем на минутку! — приказывает Королев, одевшись.
— Чо тебе!
— А ничего… Если не будешь убирать, знаешь, что будет?! Знаешь? Жирный!
— Мальчики! Перестаньте!
— Жирный!
— Замолчите! (Лучше втихомолку бы убрала, чем так!)
— Ладно, ладно, Зуб… Ты у меня еще припомнишь!
Галкин лениво подходит к ведру, двумя пальцами достает из воды тряпку и брезгливо плюхает ее на пол.

Из педагогического дневника

Галкина зовут жирным, хотя какой же на нем жир?! Наоборот, худой, чахлый, в чем душа только держится! Это он раньше был толстым, в первом классе. Вот Агеев и сейчас толстый, но его не дразнят, потому что любят. А Галкина никто не любит — ни учителя, ни дети! Стараюсь найти в нем что-нибудь хорошее — и ни-как! Точно судьба посмеялась над ним, собрав в нем все самое плохое: дерется, грубит старшим, курит в открытую; плохо учится, хочет — посещает уроки, хочет — нет; взят на учет милицией — угонял велосипед с соседнего двора. Как это говорится среди учителей: социальная и педагогическая запущенность?
Однажды спросила у ребят, почему его так не любят. Пожали плечами, мол, сами не видите, почему, а потом рассказали, как в третьем классе он сладости у всех воровал, и ребята решили не поливать его цветок, чтоб засох. Так цветок и сох на глазах у всех. И сейчас тоже продолжают бойкот: мальчики не приняли в Футбольную команду, девочки наотрез отказались писать ему пригласительный билет на «Огонек».
Но мне-то ясно, что его уже ничем «не проучишь», только злости больше прибавишь. Стараюсь применять к нему Педагогику Положительных Эмоций. Недавно мальчикам выдавали новые ботинки, одна пара попалась, как из Дома моделей — такие красивые замшевые ботиночки, как раз его размера. Я ему говорю: «Вот видишь, ты на всех злишься, а тебе самые красивые дают!» Он ничего не ответил, а потом предстал передо мной… босиком! Оказывается, выкинул ботинки а окно и теперь демонстративно разгуливает по всему интернату в одних носках. Не ребенок, а вурдалак какой-то…

Побег

Уже было собралась домой (после подъема до пяти вечера я свободна), как меня «перехватила» завуч:
— Из-за вашего 5 Б интернат опять оштрафовали! Неужели нельзя проследить‚ как дети убрали спальни?! Был осмотр санинспекции — спальня ваших мальчиков в ужасном состоянии! Лужи! Мусор посредине! Ведро! Швабра!
— Не может быть!.. Галкин! — кричу я уже на пороге класса.
— Чо?
— Как ты смел? Из-за тебя интернат оштрафовали!(Чего я ору? Надо спокойно.)
— Ну и чо?
— Как «чо»! Ведь нельзя же так! Ну хоть бы раз сделал что-нибудь по-человечески! (Ну чего я ору?!)
— Галкин, ну и вредный ты! — вздыхает Агеев, невозмутимо заполняющий очередную таблицу футбольного чемпионата.
— Мы все стараемся, ведь приятно жить в чистоте, а он назло, нарочно, специально оставляет мусор! Разливает лужи! (Чего я ору???)
— Да! Специально! Специально! — в тон мне начинает орать Галкин. Он с силой пинает стул, стоящий перед ним, так, что от него отлетает спинка, и выбегает из класса.
— Куда? Стой! —— кричу я вдогонку.
—— Да не бойтесь, Людмил Валентинна, без него хоть спокойно поживем, — Берет меня за руку Агеев. — И больше не кричите, а то мне жалко вас, когда вы кричите.
— Ишь, жалельщик нашелся! Сам толком никогда спальню не уберешь! — огрызаюсь я. — Подумаешь, покричать нельзя, неженки какие… Ну что теперь будем делать?
— А ничего! Идите спокойненько домой. А он вернется. В первый раз, что ли? Это еще ничего… Вот в четверном классе он такой стульчик в воспитателя кинул… Так что считайте, что вы хорошо отделались!

Из педагогического дневника

Сразу же после интерната съездила к матери Галкина. Какие—то пьяные рожи в доме, грязь несусветная, до сына нет никакого дела. Недаром мать лишена родительских прав (а отца и вовсе нет). Конечно, бессмысленно было ездить туда. Галкина из интерната к матери не пускаю, да он и сам бы к ней не поехал. Она однажды пьяная явилась в интернат, так он убежал, едва завидев ее, — стыдно… Соседка бабушкина, это уже по другому адресу, пообещала позвонить, если он там появится, а бабушка в больнице, и комната на замке…
Я вдруг с ужасом почувствовала, что этот ребенок никому не нужен. Ни-ко—му. Даже я сейчас ищу его и волнуюсь не столько за него, сколько за себя: ведь я как воспитатель несу за него ответственность. Чего уж душой кривить! И как все нелепо вышло! Завуч получает нагоняй от санинспекции и — на меня, как на виновника, а я в свою очередь — на Галкина… Излилась! А ему на кого? В результате — побег. Очередной.
Так он плохо кончит. В прошлом году один такой, как он, табачный ларек обокрал, его, конечно, в исправительную колонию. Или еще хуже: найдет Жирный компанию себе подобных — непризнанных, вернее, нелюбимых, — и начнут изощряться во всяких зверствах, начиная с кошек и кончая людьми… Да если даже не станет преступником?! Страшнее то, что не страшно с первого взгляда: станет озлобленным, ненавидящим всех человеком. Он может стать мужем и отцом, рабочим или учителем — всем. Но если он в детстве был Галкиным, он может и остаться Галкиным. Не будет воровать велосипеды — будет воровать чужое здоровье, не будет издеваться над кошками — будет измываться над душами, не будет ломать мебель — будет ломать судьбы.

Поиски

— Галкин не вернулся, уже восемь часов, как «в бегах», — грустно сообщает Нелли Романовна, с которой мы вдвоем ведем наш 5 Б.
— А как остальные?
Мы сидим в классе, где Нелли Романовна только что вела самоподготовку.
— Остальные нормально. Правда, Агеев не сделал уроки, я его сейчас пришлю.
— Людмил Валентинна, дайте ключики. (Это Королев-Зуб.)
— Зачем тебе?
— Взломать чего-нибудь хочется. (Господи, неужели это новое увлечение?!)
— Зачем?
— Ну интересно же!
— Ну если взломать, зачем же ключи?
— А чтоб не взламывать!
— А ты что — объект уже нашел? (Просто возмутиться и запретить — будет делать тайно.)
— Нашел… Такая дверца… Очень подозрительная. Говорят, там скоро радиорубка будет.` Хочется посмотреть… Так как с ключиками?
— На! Но с условием, чтобы о результатах мне доложить. И полная неприкосновенность имущества! (Лучше уж пусть делает с моего разрешения, по крайней мере под контролем!)
…А Галкина нет. Как же это получается? Пропал ребенок, а я… Надо действовать! Если через час никаких известий — звоню в милицию.
— Вы меня звали? {Ты подумай, как это Агеев быстро явился.)
— Да. Значит, так — персональная самоподготовка. Доволен?
— А я всегда с удовольствием, особенно когда персональная.
Может, он в поезд какой-нибудь сел?.. Значит, еще на вокзалы звонить?..
— Ты что, так и будешь сидеть сложа руки? — обращаюсь я и Агееву. — Давай, быстро сделаем и — ужинать!
— А вы что, есть хотите?
— Хочу, — хитрю я.
— Ну тогда спускайтесь в столовую, а я здесь подожду.
— А потом?
— А потом… посидим…
— Зачем?
— Посидим… Поговорим…
— О чем?!
…Господи, ведь он же в таком состоянии убежал, мало ли что случилось! Надо еще в «скорую помощь» позвонить!
— Да ты, Агеев, будешь делать уроки? — выхожу я из себя.
— А сегодня на ужин оладушки…
— Слушай, Агеев, мне к ребятам надо идти, мне Галкина надо искать, а ты со своими оладушками.
— Я не со «своими», а с вашими, — обижается Агеев. — Все куда-то торопятся, у всех какие-то дела, а мне‚ может, поговорить хочется.
— Можно? — перебивает нас Королев. В дверях торчит только его голова, а сам он весь за дверью.
— Значит, докладываю: при вскрытии подозрительной комнатки ничего интересного не обнаружено!
— Ну и слава богу! Давай ключи.
— Правда, одна вещь вас может заинтересовать… Галкина там нашел! — и втаскивает и класс упирающегося «беглеца».
— Галкин! Нашелся! — воплю я.
— Все равно сбегу! По-настоящему!
— Ну, Сашенька! (Саша, Сашенька, имя-то какое хорошее, а никто по имени его не зовет.) Ну прости, что я так на тебя накричала! (Только бы не сказать: Прости, но ты сам виноват.) Прости, мне так влетело за тебя!
— А здорово там Жирный устроился! Сухарей насушил, гамак себе сделал — помните, у нас одеяла пропадали? Такая хипповая комнатка вышла!
— Королев, хватит болтать! Мальчики, оставьте нас: нам поговорить надо.
— А где комнатка! Какая комнатка? — дошло вдруг до Агеева.
— Это моя комнатка! Моя! — кричит Галкин.
— Ну не волнуйся, это действительно твоя комнатка, мы ее оборудуем, и ты, когда захочешь, будешь ходить туда.
— А я? — требует Королев на правах «спасителя».
— Королев! (Бесчувственный какой-то!) Сашенька, ну… Глупый, маленький, — срываюсь я на сантименты, — конечно, твоя комнатка, твоя…
Он вдруг вздыхает тяжело — и слезы потоком хлынули по лицу. Он плачет, нет, рыдает, со всхлипами, захлебами, как плачут только дети от своего великого детского горя.
— У-у—у-у, разнюнился, — ворчит Королев.
— Да чего ты, Галкин, — миролюбиво успокаивает Агеев, — пойдемте лучше на ужин. Сегодня такие оладушки!
Я поворачиваюсь к двери, вдруг вопль:
— А-а-а!!!
Королев подпрыгивает на одной ноге, а другую держит в руках.
— Это тебе за «жирного»! — кричит Галкин и забегает за мою спину. — За «жирного»! За «жирного», — не унимается он и водит меня, как щит, закрываясь от Королева.
Ну что ж! Взяла под защиту, так защищай!

Из педагогического дневника

Тоже мне — придумала: поезд! Милиция! «Скорая помощь»! А он рядом! И как я сразу не догадалась, что он рядом? Вспомнить хотя бы, как Агеев удирал в свой злополучный шкаф. Ведь после Агеева началась целая шкафная эпопея — каждый посчитал своим долгом посидеть в этом убежище, пока завуч не распорядилась вынести его из класса. И только теперь до меня дошло, зачем им шкаф! Им, может, на улицу страшно выйти, там обидеть могут, а в интернате все чего-то просят, требуют, приказывают. А в шкафу ты защищен, и в душу к тебе никто не лезет. Ты и один, и вместе со всеми. Все мы ищем этого…
Вот и Галкин нашел в «своей» комнатке такое прибежище от нелюбви, сам создал себе «периметр безопасности», где его не могут унизить, где он — фигура. Все они к этому стремятся: и Галкин, и Агеев, и Королев…

Отбой

Пора укладывать спать. Агеев, конечно, опять не догадается вымыть ноги, Не-ет! Это ему даром не пройдет! Дверь в спальню мне приходится открывать ногой — руки заняты тазом с водой, в которой плавают мыло и губка.
— Ну, Агеев, показывай лапы!
— Ы-ы-ы, — в восторге бросается на постель Королев. — Агееву будут ножки мыть!
— Не хочу! — благим матом орет Агеев и пытается забиться под одеяло. Но я хватаю его за огромную ногу, на которую напялено сразу три пары носков, совершенно точно продырявленных в одном месте — на пятке, и пытаюсь содрать их.
— Уй! Не трожьте! Уй! Щекотно!
— Ну и наглый ты, Агеев, давай мой! — подает голос добросовестный Чиб.
— Сейчас! Сейчас! Только не трожьте! —— И Агеев плюхает обе ноги, одну прямо а носках, в воду.
— Бессовестный ты, Коля! Вот женишься, жена у тебя будет хорошая, а ты грязнуля… Ей будет стыдно за тебя, — начинаю воспитывать я, орудуя губкой.
— А где я жену-то возьму? — блаженствует Агеев.(Дорвался-таки до разговоров!)
— Она будет работать в кассе на стадионе. Ты однажды приходишь туда, матч такой интересный, а билетов нет. Ну ты ходишь, тоскуешь. а лишних тоже нет. Она смотрит на тебя из окошечка и переживает, влюбилась, значит. А потом и говорит: «Вот тут остался один-единственный… для вас!» Ну и ты тоже влюбился. А детей у вас будет… четверо!
— Нет!
— Чтой-то нет? Четверо! Будешь посуду за них мыть. Здесь не любишь, а там полюбишь, — мстительно добавляю я.
— А у меня какая жена? _ спрашивает Королев и, сразу застеснявшись, с головой накрывается простыней.
— А у тебя будет такая маленькая, слабенькая, а ты будешь ее защищать. Ты же у нас здоровый. И дочку свою защищать.
— И еще сына!
— Ну ладно — и дочку, и сына.
— А теперь про меня, — требует Чиб. — Давайте всем по порядку‚ как кровати стоят.
— Ну у Чибека жена будет ученая. Они оба будут учеными. Целыми днями будут сидеть за столом друг против друга и писать, и писать… разные ученые вещи. Ты же любишь учиться Чибек?
— А детей сколько?
— Один… мальчик!
— Это хорошо, что один, — задумчиво говорит Чиб-Чибисов, у которого в семье шестеро детей… — Ну ладно, следующий!
Следующий Галкин. Я на секунду замолкаю. Мне становится не по себе. Они его так не любят! Чибисов в особенности. Они не захотят слушать! Они, наверное, считают, что я должна его пропустить. Каким-то боковым зрением вижу лицо Галкина, почти утонувшее в подушке, недоброе, с плотно сжатыми губами. Следующий? Нет! Они имеют в виду не его…
— Ну же! Галкина давайте!
Я выпускаю мыло из рук, сажусь на краешек постели и продолжаю:
— А у Галкина жена — просто ангел. Ну вы же понимаете, какой он у нас… с характером. Но она так любить его будет, так любить! Такая терпеливая, ласковая, всегда все поймет, утешит. В общем, ему с женой повезет! Они ни разу в жизни не поссорятся! Вот Агеев вечно из-за посуды будет ссориться, а они — нет…

Из педагогического дневника

— Как он жадно слушал меня… А когда я ему говорила еще что-нибудь хорошее?! Ведь я ему только и твердила: «Тебя кормят, одевают, учат! Что тебе еще надо? Почему ты злишься на весь свет?» И он в ответ… выбросил в окно модные замшевые ботинки! «Ну и хулиган!» — подумала тогда я, а он шел по длинным холодным коридорам босиком и плевать хотел на замшу! Потому что он всегда желал другого, того, что ничего не стоит, того, что для нас без цены, а для него бесценно — сострадания, понимания, любви! Без любви душа его засыхала, подобно тому цветку, который не поливали дети, и превращалась в мертвую и уродливую. «Растим потребителя, ведь он все рушит!» — хватались за голову мы, и он действительно все рушил, потому что не хотел быть потребителем.
Я требовала от него: «Расти умным, добрым, справедливым, смелым», то есть требовала от него того перечня качеств, которые, наверное, можно объединить одним понятием: «расти любящим, люби людей», но именно требовала, со всеми присущими интонациями, подчас крикливыми, которые так мало напоминают… любовь. «Люби», — требовала я, не любя.
Да, теперь надо попытаться забыть все плохое в нем, надо видеть прежде всего эту душу, которая требует ласки и любви, надо плакать над его порезанным пальцам, радоваться его редкой улыбке, хвалить за малейшее усилие воли. Надо создать ему запас — запас из любящих слов, взглядов, ласк, запас, который сможет перевесить груз упреков, угроз, злости, которые его одолевали так долго…

…Уже на лестничной площадке слышу:
— Людмила Валентинна! Подождите!
Через весь коридор, подтягивая к подмышкам трусы, шлепает босыми ногами Агеев. Он очень взволнован:
— Ну за что вы меня так?
— О чем ты, Коля?
— Четверо детей!
— А! Ну вот так получается… четверо.
— А вы подумайте, может, все-таки не четверо?
— Нет, четверо! Кому же четверых как не тебе, Агеев? Ты же добрый, вот и корми четверых!
— Значит, если я добрый, то мне и страдать?
— Да, — продолжаю я наставительным тоном, — доброму — много детей, умному — трудные задачи, сильному — тяжелые испытания! Тебе же недаром дана доброта!
— Не-е-ет, лучше я буду жадным!
— Ну ладно, будь жадным! Только из стой босиком на полу — марш в постель!
— Значит, четверо?! — отчаянно.
— Значит, четверо! — не дрогнувшим голосом.
— Ы-ы-ы…

Очерк третий. ТОЛЯ СЕРОВ В БЕГАХ

Шантаж

Я конвоировала на дополнительные занятия по русскому своих семиклассников Агеева, Галкина и Серова, когда меня окликнула завуч Тамара Николаевна.
— Только сейчас Серов у меня отпрашивался домой, — заговорщическим тоном сказала она. _ Я не разрешила. Смотрите, вы тоже не поддавайтесь!
Я оглянулась на Серова: вот почему он так послушно идет заниматься — хочет заслужить похвалу и, воспользовавшись этим, выпросить разрешение съездить домой.
— Ну как я ему не разрешу? -— расстроилась я. — Не разрешу, так без разрешения уйдет.
— Не уйдет! Я ему пригрозила комиссией несовершеннолетних, если будет делать по-своему.
— Новое в педагогике — шантаж?!
— Ничего! Зато теперь он у нас в руках. Да и чем мой шантаж хуже вашего заигрывания?!
«Элементарное человеческое понимание назвать заигрыванием!» — дулась я, наблюдая, как старательно делает упражнение «суперзвезда» интерната Толя Серов, пятнадцатилетний верзила, воспетый и отпетый не одной классной стенгазетой. За его спиной пыхтят Галкин и Агеев. Этих-то ведь я взяла пониманием, а чем Серов хуже? Надо видеть, как он гоняет по школьному двору на картинге! А мы его заставляем подчеркивать однородные члены предложения, участвовать в праздничных утренниках и ложиться спать в девять часов.
— Сделал! — Серов положил передо мной тетрадку. — Можно я съезжу домой, а завтра, к урокам, вернусь?
«Домой» — это туда, где свобода: приятели, вечеринки, в общем, «хипповая жизнь». Я все понимаю, но…
— Ведь Тамара Николаевна не разрешила!
— Ну и что! Вы же отвечаете за меня, а не она. Разрешать тоже вы должны!
Голова у него соображает.
— Не разрешаю! — твердо сказала я, вспомнив уверения Тамары Николаевны.
— Боитесь ответственности? да ничего я не сделаю! Клянусь. —
Я не выдержала.
— Прошлый раз тоже клялся, и что?! Попал в милицию! В нетрезвом состоянии!
— Я ж завязал! Сколько можно упрекать?! — воскликнул Серов. — Я знаю, я неблагодарный, но…
Я схватилась за голову.
— Ради тебя не отпускаю: в колонию попадешь!
Чепуха какая-то получается: хочу спасти от несвободы, лишая свободы!

— Не отпустите? — Он нервно встал и подошел к открытому окну. — А на спор, что отпустите! — вдруг осенило его, и он пантерой вскочил на подоконник.
У меня упало сердце. Вот оно! Начинается!
Агеев и Галкин оторвались от тетрадей и с любопытством уставились на Серова.
— Немедленно слезай!
Но он запрыгал на самом краю.
— Прыгну! Если не отпустите!
— Валяй! — оживился Галкин. — Третий этаж — чепуха!
Господи! За что? Ведь точно прыгнет, сломает себе шею, а мне отвечать!
Я медленно, боясь спугнуть Серова, подошла к нему и остановилась перед его ногами.
— Прыгать бесполезно! —- как можно миролюбивее сказала я, глядя на него снизу вверх. — Раньше, чем ты получишь разрешение, я умру от разрыва сердца
— На оперативку! Срочно! — окликнули меня из коридора.
В дверях класса стоял мой Чибисов.
Оперативка! Это спасение или наоборот?.. Я оглянулась на Серова, он поднял одну ногу и угрожающе поболтал ею в воздухе.
— Скажи директору, что не приду! —— едва сдерживая слезы, крикнула я Чибу. — Меня Серов не отпускает! Он провокатор и шантажист… и вообще… убийца!
Агеев загоготал.
— Ладно! — ухмыльнулся Серов. — Идите! — И спрыгнул на пол. — А я послежу, чтоб эти охламоны занимались.

Из педагогического дневника

Остался! На сегодня остался! А завтра?
Я уже давно обнаружила, что у детей существует одно, но очень мощное средство от любых «педагогических воздействий» — бегство. Агеев убегал от меня в шкаф. Галкин нашел себе потайную комнату, а Серов бежит дальше всех: у него своя квартира. Живет без родителей, под опекой бабушки, которая, кажется, совсем сдалась на его милость.

Когда он появился в моем седьмом в качестве второгодника и с репутацией «бегуна», я отнеслась к нему без всякого предубеждения. Мы много говорили с ним по душам, он откровенно рассказывал о жизни «в бегах». Сетовал на то, что из-за нее остался на второй год. Потом отпрашивался домой. Я отпускала. Первое время он возвращался вовремя и «в форме», но однажды в интернат позвонили из милиции… пришлось «выручать» его оттуда. Попался с друзьями «за хамское поведение в винном отделе». Он поклялся, что больше это не повторится… но это повторилось с тем лишь изменением, что в милиции его поставили на учет.
Я тогда с ужасом ждала, когда он станет отпрашиваться опять: отпускать — опасно, клятвам веры нет, стражи у интерната тоже нет! Как задержать?
И вот сегодняшний инцидент… Серов блестяще перехватил инициативу: доказал, что шантажировать может не хуже нашего. Новая тактика «шантаж» потерпела крах, впрочем, как и мое «понимание»!
Да и какое это «понимание»? Не «понимание», а просто я хочу, чтоб Серов, как говорится, брал с меня пример: я и тебе так, значит, за это и ты должен но мне так. А ведь сам по себе пример не воспитывает, воспитывает чувство, с которым он делается. Так, «дурной пример заразителен», потому что он всегда делается искренне, а положительный пример может вызвать раздражение в случае, если он делается корыстно, с упреком, как я с Серовым: в тебя понимаю, но и ты пойми меня, что я за тебя головой отвечаю! Поэтому будь паинькой и веди себя хорошо…
Да чихал он на такое понимание! Не понимание, а подкуп какой-то… В этом смысле Тамара Николаевна меня справедливо подколола: чем шантаж хуже подкупа!
Нет! Ни подкуп, ни шантаж не удержат Серова в интернате.
А сегодня на оперативке был поднят вопрос как раз о том, что делать с такими «сильными» личностями, как Серов, и я уяснила еще один тактический ход.
— Это все педагогическая «безотцовщина»! — заявил сегодня на оперативке географ Федор Степанович. — Этих «твердолобых» никакой любовью и добротой не проймешь, их надо просто переламывать… властью, жесткой мужской волей, которая могла бы подчинить их необузданную волю!
И это говорил слабохарактерный Федор Степанович!
Может, он и прав, только при чем тут мужская воля, когда женская подчас сильней мужской? Проверить на Серове? А вдруг подействует?

Поединок

Мой класс уже корпел над упражнением, когда распахнулась дверь и появился Серов. После того, как я его не отпустила домой, он все не мог «утешиться» и и стал совсем неуправляемым: опаздывает на уроки, прогуливает самоподготовку, дерзит учителям — в общем, протестует… зато «на глазах».
Не замечая меня, он двинулся к последней парте у стены, где уютно обосновался Галкин. Затем он спихнул его портфель на пол и сделал выразительный жест, обозначающий приглашение подвинуться.
— Это моя парта! — на весь класс загнусавил Галкин. — Я здесь всю жизнь сижу!
— Не понимаешь по-хорошему, Жирный? — мягко произнес Серов.
— Толя! У тебя есть свое место! —- сурово напомнила я.
— А я с Жирным хочу посидеть! — И он плюхнулся на парту рядом с Галкиным. — Нам хорошо будет вместе! — сказал он и в ответ Галкин, намертво прижатый к стене, только лыш слаб пискнул.
— Что я сказала, Толя?
— А мне там не нравится!
— А мне не нравится, что ты срываешь урок!
— Кто срывает?! Галкин, ты?
— Выйди из класса, Серов!
— Вы меня учить должны, а не с урока гнать!
Еще демагогию будет разводить!
Я быстро подошла к Серову и, схватив за шиворот, в ярости рванула его изо всех сил с себе.
— Немедленно выйди вон!
И тут же почувствовала перед ним, как моська перед слоном, он не двинулся даже с места. Ну почему я не мужчина!?
— Ну что же… — собрала я остатки своих сил. — Тогда выйдем мы все.
Я стояла у раскрытой двери и, дождавшись пока Галкин последним выполз из-за парты через стол, вышла вслед за всеми ребятами.
На счастье, рядом был пустой класс.
Только мы приготовились к уроку, как дверь распахнулась, и на пороге появился невозмутимый Серов.
— Я так не могу… — оповестил он нас, — я учиться должен, а не баклуши бить!

Из педагогического дневника

Переломила! Да он сам кого хочешь переломит! И тем не менее я благодарю судьбу , что оказалась слабее Серова и проиграла ему этот поединок. Я поняла, что всегда (даже тогда, когда это и не так очевидно) власть покоится на решимости применить физическую силу, на автоматической, не всегда осознанной оценке кто кого. А сила соблазнительна, она легче создает иллюзию решения проблем.

Тамара Николаевна тоже наконец-то решилась использовать власть над неукротимым Серовым, пусть не думает, что если он не «в бегах», так можно интернат вверх дном переворачивать! Казалось, она победила: когда Серову сказали, что его ждут на комиссии несовершеннолетних, и он понял, что угроза превратилась в реальность, он дал деру. Мы с Т. Н. нашли его с помощью Агеева: он прятался в коридоре, как маленький, на подоконнике за шторой, и орал благим матом:
— Скажите, Серов опять «в бегах»! Скажите, нет Серова!
Тогда мы стали уговаривать: мол, нечего ему бояться, на комиссии с ним просто поговорят по-хорошему, повоспитывают. Серов затих за шторой, потом вылез, вздохнул и пошел. Мы втроем, Агеев тут же торчал, смотрели ему вслед, и вдруг неожиданно Серов согнулся в три погибели, заложил руки за спину, пародируя каторжника из какого-то фильма, и двинулся по длинному интернатскому коридору, чеканя шаг и сгорбившись, с руками за спиной. Я смотрела ему вслед и не знала, заплакать мне, что ли, как вдруг Агеев хлопнул руками по ляжкам и сквозь смех выдавил:
— Ну-у-у, Серов! Ну-у-у, дает Серов!
И мы с Т.Н. тоже не могли удержаться от смеха, так и хохотали все втроем, пока согнувшаяся Фигурка шла через длинный каридор и не скрылась за поворотом.
Но сейчас мне не до смеха.

Я не хочу, чтобы мой Серов наяву превратился в этого каторжника, которого он так самозабвенно разыграл перед нами и учесть которого так неудержимо приближается к нему, но и не хочу, чтобы «суперзвезда» и «король» интерната превратился в слабого и жалкого, поверженного силой так, что хоть веревки из него вей. Зачем нам эти веревки? Чтоб от испуга до испуга нам с ним легко жилось? А если рано или поздно пройдет испуг? Тогда что? Все-таки колония?
Нет! Все эти разновидности «переламывания»: «подкуп». «шантаж», «власть» — на него не действуют.

«Шестерка»

Когда я зашла в столовую, где обедали мои ребята, я сразу почувствовала — новые события! Девочки были какими-то воодушевленными, а мальчики, наоборот, подавленными.
— А Серов всех мальчишек заставил шестерить, — шепнула мне Таня Малинина, почему-то с радостью и как бы даже с гордостью.
Вот так! Компенсация за вчерашнее унижение! «Шестерение» в нашем интернате давно ушло в прошлое, я и сама с трудом сообразила, что «шестерить» значит прислуживать. Возмутительно! К черту этого Серова! Видно, колония ему на роду написана! Уже ничем не перевоспитаешь!
— Приятного аппетита, ребята, — подошла и к столу, где царило отнюдь не застольное оживление.
— Агеев! Стул воспитателю!
Это, конечно, Серов! Ну, сейчас мы поговорим начистоту!
Не дождавшись, когда Агеев притащит ступ, решительно усаживаюсь против него.
— Людмила…
Поздно! Табурет слаженно подкашивается подо мной, и я лечу на пол!
— …Валентинна, не садитесь!
Грохот смеха. А мне больно, да еще зло разбирает: так надоело воспитывать!
Надо мной лицо Агеева, который пытается состроить страдающую физиономию,
— Ладно, смейтесь! — с его помощью встаю я. — Когда кто-нибудь падает, хочешь не хочешъ, а смешно!
— Это я для Галкина приготовил! У-у-у, Агеев, чушок! Из-за тебя воспитательница… — И Серов опять неудержимо захохотал. — Агеев! Ну чего варежку раскрыл? Неси обед воспитателю. Галкин! Мне еще компота! Ах, ты выпил? На первый раз прощаю, но полдник за тобой! Что вы на меня так смотрите? (Это он мне.) Дырку протрете!
— Да бери мой! — в сердцах сказал Чиб. — Только заткнись!
Нет, надо что-то делать! Спасать! Кого? Себя! Или моих мальчиков? Конечно, мальчиков.
— Зачем же твой, Чиб? Толя. бери у меня, хочешь? — И я протянула ему компот, который вместе с обедом уже принес мне Агеев.
Серов посмотрел на меня прохладными глазами и усмехнулся:
— Хочу, — и выпил.
— А хочешь, я тебе еще принесу‚ мне дадут…
Лечу к раздаточному столу, чуть не сбивая стулья:
— Оленька! (повариха). Ради Бога! Пять компотов для добавки.
Я несу поднос с компотами„ как знамя, знамя жертвенности, чувствуя себя Жанной Д’Арк, Муцием Сцеволой, и не знаю, кем еще, тем более что прихрамываю после падения.
Серов доволен:
— Чиб, в посуду ты уберешь!
— Толя! — и в голове у меня окончательно складывается решение — Посуду я тоже за тебя уберу, только не надо Чиба! И вообще никого не надо! Давай лучше я буду тебе шестерить! А? Но с условием: или я — или никто!
Серов, точно примериваясь, уставился на меня:
— Давайте!

Из педагогического дневника

Да меня дошло! Какое у меня было право переламывать его! Право возраста и диплома? Оно формальное. У Серова тоже есть такое право по отношению к одноклассникам: старше и сильнее всех в классе! Вот и заставил всех себе шестерить, тоже по-своему «перелемывает», копируя нас, взрослых. Дурной пример заразителен!
Ошеломляющий полет с табурета открыл мне новые горизонты в педагогике: наконец-то я «обрела» себя: хожу не на работу в интернат, а на «службу» к Серову. Утро мое начинается с того, что я, как метеор, врываюсь в спальню к мальчикам и начинаю его тормошить. Вообще-то поднять Толю — целая проблема, он раньше чем к третьему уроку не поднимается, но ведь сейчас я его бужу не как воспитатель, в как «шестерка», а это совсем другое дело. Но пока Серов переживает дни паразитического блаженства, отдыхает от воспитания и тихо наглеет: «вышестерил» у меня 10 рэ… в долг! Говорит, шлемофон позарез нужен. Обожает свои картннги! Все свободное время возится с ними: готовится к соревнованиям.
Я свято верно, что он истратит деньги на шлемофон.

Долг

Прозвенел звонок отбоя. Я пошла по спальням проверки. все ли на местах. И в палате мальчиков сразу же обнаружила пустую кровать Серова.
— Домой поехал, — объяснил вездесущий Агеев.—- у него с дружками там что-то намечается, помните, он у вас деньги просил.
Обманул! Сбежал! Не через окно, а через двери! Да еще устроил попойку на деньги воспитателя! Как будто со всего размаха я шмякнулась об стенку.
Одеревенело перебирая ногами, я добралась до дежурки.
Набрала номер телефона. И точно: на том конце провода было весело: музыка, смех.
— Толя! — позвала я.
— Я вас Слушаю очень внимательно.
— Вот что, Серов! Ты сейчас раскланиваешься с друзьями и едешь в интернат!
— Нет, я раскланиввюсь с вами: надоел мне ваш детский сад.
— Ты сейчас же кладешь трубку и едешь в интернат, —— повторила я, вкладывая в свои слова всю волю и энергию. (Я чувствовала, что сейчас имела право говорить с ним так.)
— Смеетесь! Это невозможно… У нас ведь тоже свои законы.
— А ты попробуй один раз сделать невозможное! Один раз в жизни!
— Зачем?
— Ты же хочешь быть свободным? Разве нет! А для этого иногда нужно сделать невозможное! Может быть, у тебя это единственный шанс быть свободным. Ну попробуй, уйди!
— Не могу!
— Можешь!
— Прощайте.
Я молчала.
— Ложите трубку!
— Сам «ложи»! Рохля! Тюфяк! Размазня! Не можешь уйти, так хоть трубку первый положи!
И сразу раздались. короткие гудки.
Обессиленная, я сидела с телефонной трубной в руках.
Прошел час.
Может, хватит ждать и пойти домой? Неужели все даром? Ведь если на все посмотреть трезво, он не первый раз так уходил из интерната, не первый и, наверное, не последний. Сейчас не вернется, так вернут, пусть под угрозой колонии…
А вдруг он вернется, а меня нет?
…Было уже около двенадцати ночи.
В тишине раздался удар камешка о стекло. Я бросилась н окну и распахнула его. Внизу, засунув руки в карманы и задрав голову, стоял Серов. Вид у него был победоносный. Я, облокотившись на подоконник, смотрела на него… Никогда не думала, что возвращение этого «блудного сына» доставит мне такую радость. Я не выдержала и засмеялась. И он засмеялся в ответ. Так мы и хохотали некоторое время, как дурачки. За этот его смех я ему все простила: ведь он смеялся тоже от радости — ему радостно было чувствовать себя виновником моей радости…
…Едва ступив за порог, он спросил:
— Вы, наверное боялись, что мы пропиваем ваши деньги! — н достал из кармане целенькую десятку.
Восторгу моему не было предела,
— Я человек слова. — гордо сказал Серов. — Они просили, но я не дал… Вернее, отложил до утра… У нас было что выпить…
Я внезапно почувствовала, как устала…
— Ты же обещал не пить!
— На ваши деньги1 Ну, мне надо возвращаться, меня ждут.
Да, он был честным по отношению ко мне и деньги действительно берег для шлемофона, но он и не думал менять свой образ жизни: он был согласен оплатить только по счету, но не больше…
Серов стоял в задумчивости и вертел бумажку, точно не зная, что с ней делать.
Я встала и, еще боясь своего решения, подошла к нему:
— У тебя есть спички?
— Зачем вам? — Он во все глаза смотрел на меня, не понимая.
— Вы же утром хотели ее пропить? Это все равно, что сжечь… Тебе же это ничего не стоит! — В меня точно бес вселился.
Он медленно вытащил спички и протянул их мне.
— Жгите сами! — зло сощурился он.
Огонек обжег мне пальцы и потух. Только край бумажки обуглился.
Серов зажег другую спичку.
Потом посмотрел на меня.
Я была непоколебима.
Он поднес пламя к бумажке. Деньги вспыхнули в его руке. Потом они медленно догорали на полу.

Из педагогического дневника

Если посмотреть не жизнь Серова в свете нашего «педагогического» воздействия которым он был охвачен с первых минут своего существования, то становится страшно: он просто не принадлежал себе, потому что каждый его шаг, каждый поступок немедленно обсуждался, анализировался и оценивался. Его вели за собой, крепко держа и руку {есть даже такие «педагогические термины», как «держать в руках», «отбился от рук» “упустили из рук»), и прозевали тот критический момент, когда он должен получить право на самостоятельность и одновременно обязанность отвечать за себя.
А когда опомнились, он был уже «в бегах», не в том смысле, что далеко от интерната, а в том, что хотя и стоял здесь, рядом, но самого-то его не было.
Его «излавливали», возвращали и «переламывали», как старый дом перестраивают, как черновую рукопись переписывают, как немодное платье перешивают, и каждый по своему плану, замыслу, вкусу.
А человек может только сам себя переломить.
Наверное, как переломить самого себя, и надо учить таких, как Серов. И учить не собственным примером, а смелым вступлением, рука об руку (вот именно, рука об руку!) в ситуацию. в которой учитель и ученик — вернее, мы вместе — добровольно могли бы переломить себя.
Мне кажется, истинная педагогика не может быть односторонним воспитанием, передачей «нравственной информации» от учителя к ученику. Только воспитываясь сам, можешь воспитывать другого, только совместное движение душ прочно.

…Серов по-прежнему стоял у дверей.
— Иди спать, твои дружки уже седьмые сны видят, — сказала я. — А утром сходишь к ним.
— Отпускаете?
— Отпускаю!
Но он все не уходил. И вдруг захохотал:
— Ой, не могу! Первый раз в жизни заимел десять рублей и как я мог спокойно смотреть?
— А думаешь, мне было легко? — обиженно сказала я, радуясь разрядке. — Ты попробуй, заработай эту десятку!
— Так зачем сожгли?
— Я сожгла?! — возмутилась я его нахальству. — Ты сжег!
— Я! -— в свою очередь обалдел Серов. — Ну знаете…
— А кто же? Конечно, ты!
— Я? — уже полуутвердительно спросил Серов и недоверчиво посмотрел на меня, но, видимо, мысль, что он сам сжег деньги, понравилась ему, потому что он улыбнулся и сказал:
— Расскажу — не поверят!
Он уже собрался уходить, но вдруг повернулся и спросил:
— Только я теперь не понимаю, должен я вам или нет?

Очерк четвертый. ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ НИНЫ БЕЛЯКОВОЙ

«Несчастный случай»

Это случилось на последнем уроке труда. Я пришла к концу занятий принять свой 8 Б у преподавателя и застала своих девочек в кабинете кройки и шитья одних.
— А где Софья Никандровна? — удивилась я.
— Только не пугайтесь! — обступили они меня.
— Да не томите, говорите!
— Ну, она нам все время делает замечание: не держите иголку во рту, а Белякова…
— Проглотила! — съязвила я‹
Никто не засмеялся, и в наступившей тишине раздался голос Таня Малининой:
— И Софья Никандровна уехала с ней на «скорой».
Кто-то подставил мне стул.
— Если бы Софья Никандровна нам это сто раз не повторяла…
— А Нинка, такая вредная, назло держит…
— А я смотрю, вдруг она побледнела и за горло схватилась…
— Это смертельно, да?
Не помню, как я оказались у медкабинета, помню только — на бегу лихорадочно соображала: где поймать такси? Главное — номер больницы и успеть до операции!
Первой, кого я увидела в медкабинете, была… Нина.
— Жива?! — бросилась я к ней.
— 0на-то жива! — сквозь слезы проговорила старенькая учительница. — А вот я… Рассказывай, Нина, сама! — махнула она рукой и оставила нас одних.
Нина на меня не смотрела, но говорила без всякого выражения, спокойно:
— Я ее не глотала… Я ее просто потеряла, а мне представилось, что я ее проглотила. А все вдруг смотрят на меня С таким ужасом… Я и подумала: интересно, а что бы они сделали, если бы я проглотила ее на самом деле?.
— И ты разыграла сцену?
— Я не знала, что у Софьи Никандровны больное сердце и придется к ней вызывать «скорую»…
«Зачем ей это все понадобилось, — подумала я, глядя на равнодушно сидящую передо мной Нину, — обратить на себя внимание? Она и так всегда в центре: всем нужна, все ее хвалят — староста. Странно!.. А может быть, и «сильная личность» нуждается иногда в жалости?»
— Там ребята волнуются, — встала я. — Пойдем.
Мы медленно поднимались по лестнице.
— Нина, у тебя что-то произошло с ними? — все еще пыталась понять я девочку. — В последнее время ты совсем перестала разговаривать с ребятами, только командуешь. Они мне жаловались.
— А! Слушайте их больше] —- отмахнулась Нина.
— Ну почему же так презрительно? Ты бы видела, как они переживали за тебя!
— Чихала я на их переживания!
Что-то не похоже, что она нуждается в их сочувствии…
— Да что с тобой, Нина?! — Я даже взяла ее за плечи и повернула к себе.
— Оставьте меня? — вывернулась Нина из моих рук. — Я же не допытываюсь, почему у вас утром было плохое настроение!

Из педагогического дневника

«Оставьте меня!» -— обычная формула переходного возраста. Кажется, Нинка Белякова первая из моих девочек входит в его кризисные завихрения.
А ведь как мы привыкли к ней: умненькой, послушной, в любую минуту готовой прийти на помощь. В интернате она «прописана постоянно» — никого из родных у нее нет. Поэтому среди учителей и воспитателей она как бы своя. В классе всегда сидит на первой парте и слушает уроки, глядя преподавателю прямо в рот, потом первая выполняет задание и первая поднимает руку, чтобы ответить.
Словом, «легкий» ребенок, никаких проблем, и вдруг…
Конечно, не «вдруг», но словно ей стало чего—то недоставать. Чего же?

Разоблачение

Быстрое Нинкино «воскрешение» ошеломило всех.
Когда мы вошли в спальню, ее разом окружили.
— Вытащили?
— Больно было?

Но Нинка не отвечала. Она смотрела куда-то мимо, и на лице ее было написано изумление. Я оглянулась. Посреди спальни стоял распотрошенный чемодан с надписью «Белякова Нина».
— Мы только померить, — смущенно промямлила Рая Корочкина.
Несколько девочек стыдливо заслонились от Нининого взгляда. Я только сейчас заметила. что они переоделись в ее платья.
— Померить! — тихо, но с какой-то тайной радостью в голосе воскликнула Нинка. — Значит, вы меня похоронили, а теперь наследство делите?! Ну и сволочи! Так ведь и знала! — И вдруг как будто неожиданная мысль осенила ее: — Это я специально разыграла — с иголкой, чтобы разоблачить, какие они! — обратилась она уже ко мне.
Но ведь она явно врет! И меня еще делает соучастницей!
А она, истолковав мое молчание в свою пользу, вдруг властно крикнула:
— А ну, снимайте мои шмотки!
И стала собирать свои разбросанные вещи и запихивать их в чемодан.

Из педагогического дневника

Девочки глубоко оскорблены ее «разоблачением», тем более: как тут оправдаешься! И они объявили ей бойкот. А Нинка этому словно и рада, ходит в «героях» и думает, что я на ее стороне. А на чьей я стороне? Я и сама не знаю. Молчу, пока не разобралась, что же все-таки с ней.
Ко мне она — из благодарности, что ли? — относится все более предупредительно. В прошлую субботу, когда я уже передала класс своей напарнице и со вздохом вспомнила про дополнительные занятия — очень устала в этот день, — Нина вдруг предложила:
— Давайте. я вместо вас позанимаюсь с ними!
Подумав, я согласилась. И не пожалела.
Пожалуй, ей просто не хватает серьезных, взрослых забот, решила я, наблюдая, как она строго и сухо вдалбливала Серову, что такое косвенная речь. Может быть, она выросла из старост, из мероприятий, из детских отношений?
Я поручила ей часть своих дел, которые обычно не доверяют ребятам: оформление документов, смену белья, выписку инвентаря и т. д. Она с удовольствием все выполняет, но это пока не примирило ее с классом. Она по-прежнему демонстративно всех презирает. Неужели ей все-таки не хватает настоящей власти, самоутверждения, и она пытается получить их за мой счет?
В общем, дела с Нинкой идут как будто все лучше, зато с классом, вернее с девочками, все хуже. Не прощают моего отношения к ней. Как им объяснить, что, подобно врачу, который должен бессменно находиться у постели тяжелобольного, долг воспитателя — быть рядом с тем, кому труднее всего? А на сей момент в классе самый «тяжелобольной» — Нинка Белякова, выстрадывающая свою взрослость.

Жених

— Вас девочки вызывают! — приоткрыв дверь учительской, выкрикнула Рая Корочкина.
«Вызывают!» Странная оговорка — точно я провинившаяся ученица и меня действительно «вызывают» на педсовет.
Войдя в спальню, я увидела своих девочек, которые сидели в вольных позах кто где.
— Мы давно хотели ‹ вами поговорить, — начала Таня Малинина, -— вот об этой — И она кивнула головой в сторону Беляковой, которая пристроилась недалеко от меня.
— А что произошло?
— Вы думаете, она даром перед вами стелется?
— Да она мне просто помогает!
— Помогает! Она не такой человек, чтобы помогать просто так. Думает, вы потом будете нянчить ее ребенка.
— Какого ребенка?
— Белякова, признавайся! — выкрикнула Рая Корочкина.
Нина опустила голову.
— А! Молчишь! В глаза — так совестно… У нее ребенок скоро будет!
— Что вы городите, девочки?!
— Она сама нам призналась!
— У нее и жених есть!
— С машиной и дачей!
— Он женится на ней, когда ей шестнадцать исполнится, и возьмет из интерната!
— А пока вы будете воспитывать ее ребенка!
Я едва пришла в себя от этих ошеломляющих «новостей» — опять «иголка»!
— Нина! — не скрывая досады, обратилась я к ней. — Ну что ты опять сочиняешь?
— Зря вы с ней так, — не выдержала Таня. — Все доверяете! А она нам даже фотокарточку показывала… с подписью!
— Показывай, Белякова!
Нинка, продолжая стоять с опущенной головой, вытащила из кармана фотографию и, не глядя. протянула ее мне.
Что это? Не пожелтевшей от времени фотографии был запечатлен красивый парень, внешность которого мне кого-то напоминает… Кого?
— Переверните! — подсказал кто-то из девочек.
Я перевернула фотографию «На долгую память моей желанной Ниночке от Леши» — гласила надпись.
— Эту фотографию подписали лет двадцать назад, — тихо проговорила я, — когда Беляковой и на свете—то не было… И подарили ее будущей матери Толи Серова. Ее тоже звали Нина…
Все молчали пораженные: родители Серова погибли в автомобильной катастрофе.
— Райка! Сбегай за Серовым! — вдруг встрепенулась Малинина.
Я не могла опомниться. Какое предательство! Я Беляковой действительно доверяла, оставляла одну в комнате воспитателя, где она оформляла мои рабочие журналы и тетради. А она, пользуясь этим, залезла в классный архив, который я вела для ребят, пока не допуская туда никого, так как там хранились документы, понять которые они смогут, только повзрослев. Сколько тайн она теперь знает! И как жестоко по отношению к ребятам она может их использовать…
Дверь спальни распахнулась, вбежали Корочкина и разъяренный Серов.
Нинка предупредительно шагнула за мою спину.

Из педагогического дневника

Думала ли я, что настанет время, когда я сама буду давать прибежище своим «бегунам»? В тот злополучный день мне пришлось попросить у завуча разрешения увезти Нинку к себе домой, пока не успокоится класс. Учитывая ее хорошую успеваемость, мне разрешили. И вот уже неделя, как «беглянка» живет у меня: предательство пришлось простить, иначе не миновать ей было расплаты. Мы договорились: классные тайны, которые Нинка узнала из архива, никогда и ни при каких условиях не распространять. Кажется, она только сейчас поняла все значение своего «злодеяния». Сколько серьезности было в ее глазах, когда я объясняла ей возможные последствия такой причастности к тайнам взрослых, сколько серьезности и сколько взрослости…
Только сейчас я поняла, что она, как и мои прежние «Бегуны» — Агеев, Галкин и Серов, — тоже «в бегах». Но у тех бегство было открытым, физическим: в классный шкаф, в потайную комнату, в далекую квартиру, — а Белякова бежит от детства, бежит ко мне, ко взрослой, в «настоящую» жизнь.
Маленькая инриганка! На что только не пускалась она, чтобы отделиться от них — от тех, кого переросла…
…После работы она меня встречает обедом, приготовленным по книге «Французская кулинария», стол сервирован «по картинке» — распаковала заброшенный сервиз и кормит меня с салфетками.
А класс рвет и мечет, кипит благородным негодованием: виновница вместо наказания получила награду — пожить дома у учительницы всегда считалось высшей привилегией. Каждый считает своим долгом позвонить ей. Мне уже надоели эти непрерывные переговоры по телефону: 0 чем они говорят, я только догадываюсь, но тон у Нинки враждебный, ни перед кем она не оправдывается и возвращаться в интернат не собирается.

Жертва

Я была в интернате, когда Нинка, запинаясь, сообщила мне по телефону, что в квартиру ворвались Серов н Агеев.
Я сразу представила себе, как этот верзила Серов стоит с ней рядом, засунув руки в карманы, и раскачивается на носках, садист несчастный! И действительно, он не дал ей высказаться.
— Простите за вероломство, но я был вынужден сделать это! — нахально проговорил он в трубку.
Метать громы и молнии? Бесполезно. Он не уйдет! Я молчала.
— Я делегат от класса. Возвращайтесь быстрее, у меня к вам конфиденциальный разговор… А за Ниночку будьте спокойны: мы ее не убьем.
Я разрывалась на части: здесь со мной были обиженные и настороженные, а там, в квартире… Черт знает, что там может случиться!
Я едва дождалась своей напарницы.
…Дверь открыла Нина. Глаза у нее были заплаканные.
— Я на кухне сидела, — почему-то прошептала она. — Они не пускали в комнату.
В дверях появились мальчики.
— Значит, так — тихо начала я, клокоча внутри от возмущения, — вы нарушили древний и незыблемый закон людей: человек, даже если он ваш враг, в чужом доме неприкосновенен.
Агеев испугался и стал стягивать с вешалки свое пальто. Глаза Серова сузились: он так просто не уйдет!
Я передохнула:
— Вы вели себя как последние варвары, но я не хочу следовать вашему примеру: если вы пришли в мой дом, то будьте гостями. Нина! Готовь ужин на всех!
Мальчишки, несколько озадаченные, исчезли в комнате, а мы с Ниной захлопотали на кухне.
— Давайте назло по—культурному! — суетилась она. — С салфетками, вилками, ножами!
— Убьем интеллигентностью, — согласилась я.
Расчет оказался верным: когда все расселись за стол, и мы с Ниной, как ни в чем не бывало, взяли в руки наше «боевое оружие» — ножи и вилки, «гости» совсем растерялись. Они в тягостном молчании сидели над аппетитной яичницей и испытывали явное унижение: пользоваться ножом они не умели.
— Да ладно, ешьте, — сжалившись. наконец сказала я и, отложив нож, стала есть «по-человечески».
Агеев облегченно вздохнул.
Когда все поднялись из-за стола, Серов сурово проговорил:
— Спасибо, но яичницей не подкупите.
И выразительно посмотрел ив Нинку.
Она вышла из комнаты.
— Вы должны отправить Белякову в интернат! — твердо проговорил он, — У каждого есть с ней счеты, и вы не имеете право прятать ее…
— … от возмездия? — докончила я.
— Мы должны рассчитаться с ней.
— «Темная»?! Ты не ребенок, Толя, и прекрасно понимаешь‚ что я отвечаю за нее.
— Не согласны ее вернуть?.. Для нее же будет хуже, когда вернется.
— Нет, вы до нее никогда не дотронетесь, даже пальцем. И вы сейчас пообещаете это мне.
— А вы знаете, что весь класс из-за нее против вас?
Конечно, знаю! Но как тяжело это слышать!
— Понимаешь, в каждой профессии есть свой профессиональный риск… Летчик, например, рискует жизнью, а воспитатель… любовью.
Дверь внезапно распахнулась, и в комнату вошла Нина.
— Я вернусь в интернат! — сказала она. — Одеваемся! — скомандовала она мальчикам.
— Нина! — напугалась я и схватила ее за руку.
Она повернулась ко мне.
— Я не могу допустить. чтобы из-за меня возненавидели вас!
Она пристально посмотрела на меня, и я выпустила ее руку,

Из педагогического дневника

Я верю в них. верю в то, что они сумеют достойно разобраться в своих отношениях
Нина уже дала мне урок на тему, как понимать взрослость. Сами мы, взрослые, снисходительно наблюдая за детьми, однажды понимаем, что их пора уже вводить в свой мир, и затем обманываем их, предлагая вместо настоящей взрослой жизни ее суррогат: «взрослые» книги, шефство над «слабыми» (или «отстающими») и другие «серьезные» поручения. То есть, образно говоря, мы предлагаем им участвовать в спектакле, где на время позволяем выступить во взрослых ролях. Кому-то этого вполне хватает, на моя Нина, подобно талантливой актрисе, сыграла эту роль и пошла дальше: стала играть уже взрослую настоящую жизнь, с событиями, страстями… Ее душа так корчилась от невыразимости, так требовала испытаний, потрясений, что вступила с жизнью в поединок и так возмутила и раскачала ее, что победа осталась за ней: может быть, ей именно этого не хватало — взрослого поступка, жертвы, чтобы выйти за пределы своего «я» и взять на себя ответственность сначала за себя, а потом за другого человека, то есть положить душу за друга своего и таким образом обрести себя?

Зазвонил телефон.
Еще не прошло и десяти минут, как они вышли.
Я подняла трубку. Раздался незнакомый игривый голос:
— В вашем классе училась Нина Белякова?
Я молчала в смятении.
— А то вот тут, на фонарном столбе, болтается ее труп… тепленький еще…
— Серов?! — вдохнула я.
— Нервы у вас никуда, — сочувственно сказал он «своим» голосом. — Да не беспокойтесь за эту дурочку, ничего мы с ней не сделаем: я буду ее личным телохранителем. Но об этом сообщаю только вам, а она пусть помучается…

Очерк пятый. ПОСЛЕДНИЙ «БЕГУН»

Репетиция

— Раз, два! Левой!
Это какое-то наказание — мне заниматься маршировкой. Чует мое сердце, оскандалимся мы сегодня. Да еще при комиссии!! Год вспоминать будут.
«Отряд юных педагогов имени Песталоцци». О, Господи!
— Раз, два… Агеев, не выделяйся!
— Это остальные выделяются. А я, как вы!
Поймал! И доволен. Рожа, как у Фернанделя.
Я кое-как поменяла ногу.
— Ты не по сторонам гляди, а в затылок Галкину.
Что за жизнь! И так, как белка в колесе с этими «бегунами», а тут еще, пожалуйста: «Мы должны обсудить на месткоме ваши партизанские методы воспитания…»
— А у Галкина лысина! — объявил вдруг Агеев. И стал умирать со смеху. Вместе со всеми. Кроме Галкина, конечно.
— Агеев, не заставляй меня обсуждать твою блестящую внешность!
— Ой, обсуждайте!
И рад. До моих сарказмов, как до лампочки…
А почему мне не до лампочки, что скажут на месткоме? Как оценят? Не выгонят же!
— Ле-вой! Ле-вой!
Да и знаю я заранее, кто что скажет. «Что за спектакли вы устраиваете из своих уроков?» (А почему бы и нет?) «Что за балы при свечах каждую неделю?» (Если бы каждую!) «Постоянное потворство!» (Это уж обязательно.) «Сюсюканье!» (Вот-вот…) «В конце концов. к чему вы их готовите? К балам? Или трудовой жизни?» Выходит, трудовая жизнь — обязательно скучная жизнь?
— Кругом! Раз, два!
«Что вы так нервничаете, милая?» (Это, конечно, Тамара Николаевна.) «Мы ведь вам хотим помочь. Согласитесь, голубушка, что в жизни еще осталось очень много малоинтересного, попросту скучного, но того, что необходимо делать. Надо ребят готовить к реальной жизни, а не выдуманной. Слово «надо» должно стать для них самым важным словом. И лучше иной раз вместо театра заняться уборкой в спальне!» — «Да уборка в спальне сама может быть театром — вот что! Не хочу и не могу приучать детей к скуке, пусть она будет трижды реальной! И вы меня не заставите это делать!» — «Вы уверены в этом?»
Хрясть! Ну что за проклятая жизнь — мой каблук!
— Стой! Раз, два!.. Антракт.
— Ура-а!

Из педагогического дневника

«Надо». А что такое «надо»? Может быть, в самом деле, ничего твоего здесь не надо! Смотри на других, повторяй за ними… Ведь, если честно, я никогда не стремилась быть педагогом. Мечтала о кино, о театре. Провалилась на актерский, пошла в пед. Думала: учитель — это ведь немножко актер. И режиссер. У нас будет современный театр: ни рампы, ни занавеса — одна сплошная сцена! Урок —- «хепенинг». «Ревизора» не проходим, а ставим: с декорациями, мизансценами, трактовкой образов. «Капитанская дочка» — «суд» над Гриневым и Пугачевым. «Дубровский» — пишем продолжение повести за Пушкина. А «скучный» русский пусть ведет кто-нибудь из учеников…
Не скажу, что этот «авангардистский театр» имел успех у начальства. Директор пришла на урок, а попала на «судебное заседание». «Пугачев» свое последнее слово говорит, ухмыляясь во все стороны, заведомо уверенный в справедливости моих «судей». Зато наша гостья просидела весь урок с каменным лицом, а потом попросила меня зайти в свой кабинет — на суд отнюдь не театральный…
Тогда я и решила уйти в этот интернат. Уж здесь-то, думала я, где основная работа с воспитанниками за пределами урока, здесь-то уж моя судьба! И вот, пожалуйста, — «самый худший класс»…
Может быть, это все—таки безответственно и эгоистично — компенсировать в педагогике свою несбывшуюся мечту? И пора «наступить на горло собственной песне»? И хватит «выпендриваться»? Или уйти… Совсем.

Брат

— Репетиция продолжатся! Строимся! А где девочки?!
Прихрамывая — каблук шатается — поковыляла в спальню.
— Девочки, ну что это такое! — завелась я с самого порога.
Они смотрели на меня растерянно и умоляюще. И тут только я заметила, что у них гость: мальчик лет семи сидел на единственном в спальне стуле.
— Никаких гостей, чаепитий, провожаний! — одной тирадой предупредила я все их отговорки. — Немедленно в строй!
— Я ухожу, — испугался мальчик и поднялся с места.
— Да вы познакомьтесь] — кинулась ко мне Нина Белякова, — Это Паша Зимин, брат Наташи. Он сам нашелся.
3имин?.. Действительно, копия Наташи.
— Он из Дома ребенка, — тараторили девочки. — Наташка ведь тоже оттуда. Воспитательница ее помнит и сказала ему, что у него есть сестра…
Все ясно! Пока Наташа была в Доме ребенка, ее мамочка обзавелась еще одним дитем, и, видимо, снова ее лишили родительских прав.
Мальчик, кажется, не рад, что явился сюда. Боже, что ж это я!
— Да ты сиди, — снова усаживаю его на стул, — девочки, сбегайте за чаем! А где Наташа?
…Наташа сидела в классе на окне, вид у нее был мрачный.
— Не пойду! Не уговаривайте… Зачем он мне нужен? — отрезала она.
— Что значит «нужен»? Ведь это твой бра-а-ат! Ты думала, что ты одна-одинешенька на свете, а оказалось…
— Лучше бы не оказывалось! — она кусала губы. Сейчас заревет.
— Ну почему же так? Он так похож на тебя, такой хорошенький. Думал, найдет старшую сестру, и она… «усыновит» его…
— Меня бы кто усыновил! — Наташа соскочила с окна. — Не нужен он мне, слышите?
И убежала.
Я присела на стул. Болела нога, проклятый каблук скоро совсем оторвется. Стала приколачивать его ударами туфли о стол.
— Людмила Валентинна! —- услышала я громкий шепот. Обернулось. В дверях стояла Таня Малинина, а за ней —— встревоженное лицо Тамары Николаевны, — Комиссия!
В класс чинно входили пионерские активисты интерната, за ними незнакомые взрослые, из роно, наверное. Я поспешно натянула туфлю и отступила в сторону.
— Вот наш отрядный уголок, — не без гордости показала Таня (конкурс отрядных уголков — часть сегодняшнего смотра).

«Иоганна Генриха Песталоцци дети любили до слез, друзья считали сумасшедшим, а короли и философы почтительно слушали» — было выведено крупными буквами под портретом, талантливо скопированным из книги вместе с подписью нашим Чибом.
Комиссия читала подпись. Некоторое время стояла тишина.
— Ну ладно, пойдемте дальше, товарищи, — сказали Тамара Николаевна, давая всем понять, что не стоит бередить интернатские раны.
Все стали тактично выходить.
— Что это вы еще навязываете детям? — хмуро сказала она, когда мы остались одни. — Перед людьми стыдно. Заигрались вы совсем‚ милая.

Из педагогического дневника

Я навязываю?.. Впрочем, конечно. навязываю. Но разве я не пыталась честно совместить все три «надо»: мое, Т. Н., детей? Мне казалось, что шефство над второклассниками — отличный выход. Дело для Т. Н. бесспорное. Для детей, лишенных семьи, опека над младшими может стать какой—то заменой семьи. Надо только оживить традицию, внести в нее элемент игры, театра.
Прежде всего увлечь детей «сверхзадачей» (по Станиславскому), которой подчинилась бы отныне вся наша жизнь. Почему многие детдомовцы, выбирая профессию, шли в педагоги? А разве интернат — меньшее поле для деятельности будущих педагогов? Итак, растем педагогами!
Шефствуем над 2-м Б. Изучаем литературу о питании, проводим «педсоветы», выпускаем стенгазету, в которой обсуждаем проблемы развития наших подшефных. Стала регулярно рассказывать ребятам с наших предшественниках: Песталоцци, Корчаке, Макаренко, Сухомлинском — слушали с интересом. А когда пришло время дать имя отряду, назвали именем Песталоцци. Правда, сначала предлагали всякие романтические, типа «Искатели», «Бригантина», а Агеев даже предложил назвать отряд именем Харламова, своего любимого хоккеиста. Вот тут меня и осенило Почему никогда (никогда!) не вспоминают имена великих педагогов? Разве их жизнь не героична? Разве не сгорел в печи со своими детьми Януш Корчак, разве не отдал свое сердце детям Сухомлинский?! Тем более что мы — «юные педагоги». Имя и дело будут слиты воедино… Ребята вняли моей пламенной речи и выбрали имя Песталоцци, было в этом экзотично звучащем имени нечто таинственное и романтическое, так привлекающее этот возраст. Да и не мог не стать им близким человек, который так совершенно спился душой со своими сиротами.
Почему же «перед людьми стыдно»?
…Впрочем, что я обижаюсь? Мы же не прославились своими педагогическими делами. Провалилась моя идея, если честно. Прошло несколько месяцев, а уже никто не ходит к «своим», все завязло в текучке. в других «надо». Лишь несколько девочек иногда заглядывают во 2-ой Б…

Практика

В двух кварталах от нашего интерната — Дом ребенка.
— Мы решили отвести мальчика в Дом ребенка — Наташка—то так и не явились, — виновато объясняла мне по дороге Таня. — А они там заигрались, как маленькие. Я говорю: еще песня не репетирована, а им хоть бы что.
— Вы и вправду решили меня доконать сегодня!
На местком-то опоздала!
— А может, взять «Пусть всегда будет солнце»? Мы ее и без репетиции сможем.
— Ладно, пусть будет «солнце», — махнула я рукой.
…В воротах Дома ребенка я даже остановилась от неожиданности.
Двор звенел от детского смеха. двух-‚ трехлетние малыши и мои, даже самые «трудные», уютно устроились кто где хотел: качались на качелях, вертелись на каруселях, взбирались по гимнастической лестнице. Но большинство малышей блаженствовало на руках, мои ребята их подкидывали, кружили, качали, целовали…
Увидев меня, бросились навстречу, каждый показывал «своего».
— Смотрите, у меня какой смешной!
— А мой такой дурачок, все время палец сосет.
— А я научил считать его до трех. Андрюшка, покажи! (Это, конечно, Агеев.)
Я стояла среди этого шума и смеха и только успевала оглядываться на каждого.
— Стоп, стоп, стоп! — хлопнула наконец я в ладоши. — Что же это вы, юные педагоги, забыли? Надо же по-научному. Витя, он ведь у тебя посинел от хохота. А ну давайте теперь снимем возбуждение. Знаете, как? — и я стала показывать прием, вычитанный у Спока. — А ты, Света, займись лечебной гимнастикой, видишь, он косолапит… Толя, что за жаргон?! Ведь они все перенимают.
— А чего делать с моим, он молчит и все?
ь А мой все икает и икает…
— А у моего зуб шатается, вырвать?
… — Ребята! Малышом пора на полдник! — прозвучал вдруг в разгар нашей педагогической деятельности голос одной из воспитательниц.
— У-у-у! — заныли все.
— А можно мы их покормим? -— пришла вдруг в голову кому-то идея
Мы обменялись с воспитательницей растерянными взглядами.
— Нам пора! — объявила я.
Все стали прощаться с малышами. Они улыбались и махали нам вслед ручками.
Выйдя за ворота, мы, все еще возбужденные и радостные, заторопились к интернату. И вдруг Таня дернула меня за руку.
Я обернулась.
Позади нас тянулся забор Дома ребенка, и вдоль всего забора, ухватившись ручонками за прутья. смотрели нам вслед дети.
Я остановилась. Мои ребята тоже застыли рядом: от этих молчащих детей веяло какой-то тревогой.
Таня подняла руку и махнула в знак прощания.
В ответ некая-то девочка заплакала. И сразу заплакали все остальные дети.
Мы растерялись. Кто-то из ребят бросился к забору успокоить их.
Плач усилился.`
К детям с другой стороны бежала воспитательница. Она пыталась их увести, но они сопротивлялись и не выпускали прутья из рук.
_ Побежали! — в отчаянии крикнула я, таща своих в сторону интерната.
Но они, наоборот, все бросились к забору.
Рядом по мной вдруг оказалась какая-то женщина в белом палате. Лицо ее было взволнованно.
— Я очень прошу: больше не приходите к нам. Делайте что-нибудь заочно, ну платья для кукол. Но больше не приходите. Ведь их невозможно будет успокоить. Мы же на можем каждого взять на руки и утешить! Вы сами работаете в интернате, должны понимать.
И тогда я убежала — одна.
— Да вы не переживайте так, — подошла ко мне в коридоре Тамара Николаевна. — Отменили местком. Тут комиссия, смотр-строй — просто голова кругом… Ваши бы только не подвели. Хотите? — Она протянула мне на ладони какие-то таблетки, — Успокоительные, импортные…
И мы с ней проглотили по таблетке.

Из педагогического дневника

Я знала: самое главное где-то совсем рядом, а искала его в далеких далях воодушевляющих «сверхзадачах», звучных именах. Все просто: моим детям (да и только ли моим?) больше всего нужно почувствовать, что их любят, что они кому-то по-настоящему нужны. И тогда же возникнет все остальное: и театр. и игра, и «надо, так надо»…
А что было делать им во 2 Б? Ну выучили они с подшефными уроки, зато свои не выучили — лень. Ну пришьют им пуговицы, а забудут — воспитательница сама пришьет. Поставят кукольный спектакль для них, а не выйдет, так второклассники не заплачут, как те малыши.
Как это мне сказала их воспитательница: «Мы же не можем взять каждого на руки и утешить?» А мои могут!
Вспоминаю, как Таня Малинина еще в пятом классе рассказывала мне их любимую сказку. Один маленький зверек, ежик что ли, остался без мамы и пошел искать другую. Но никто не соглашался стать его мамой. И вдруг ежик встречает другого зверька, который тоже ищет себе маму. И так настрадался ежик от своего сиротства, что решил: «Я буду твоей мамой!» Вот и мои ребятки, завидев этих крошек из Дома ребенка, повели себя как… — мамы. Конечно! Не в педагогов они стали играть, а в «дочки-матери»!
Наверное, никакой игрой, никаким театром нельзя придать смысл тому, что потеряло смысл или не имеет его. Ведь был же у меня до этого печальный опыт «оживления» подготовки к смотру строя. Объявила а классе «чрезвычайное положение», назначила «главнокомандующего», перешла сама под его управление… Ничего не вышло. Другое бы дело — в пионерлагере. Или раньше, когда детдомовцы ходили по городу строем под барабанный бой‚ А мы куда строем ходим? В кино? На каток? В театр? Никуда. Только для комиссии!

Смотр

Торжествениых, в белых рубашках, красных галстуках, моих «охламонов» узнать было трудно. И шагали не хуже других, и пели звонко.
«Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет мама…»
Я оглянулась. Кажется, никто не заметил горькой иронии этой строки.
Тамара Николаевна кивала в такт головой, наши взгляды встретились, и она ободряюще улыбнулась мне.
— … Пионерскому отряду 7-го А сдать рапорт!
Следующие — мы. Оглянулась: как там моя линеечка? Что такое! Линеечка слегка ломалась: что-то передавали по цепочке.
— Малинина спрашивает, можно вместо Песталоцци… — зашептал мне маленький Чиб, последний по росту, рядом с которым стояла я.
Я взглянула в начало строя: Таня ждала моего ответа.
— Пионерскому отряду 7-го Б сдать рапорт!
Я кивнула Тане в знак моего согласия.
—- Есть сдать рапорт! Пионерский отряд «Бригантина» в количестве…

Из педагогического дневника

Уже Больше года я не открывала эту тетрадь, с того самого дня, как ушла из интерната. И уже думала, никогда не открою…
Сейчас у меня в гостях Наташа 3имина, она очень повзрослела — девятиклассница! Рассказала, как дружит со своим братом Пашей, он тоже живет в нашем интернате, уже во втором классе учится.
Еще она рассказала, что они с Ниной Беляковой все-таки ходят в Дом ребенка, что воспитатели там уже не против, потому что им помогают умывать малышей, одевать укладывать спать, кормить. «Малышам тоже очень нравится, все целуют нас».
Сейчас она возится с моим десятимесячным сыном. С Гришкой, Гришенцней. Так мечтала вести дневник о собственном ребенке и еще ни строчки не написала! Как же мало по сравнению с собственным ребенком я отдавала сил и времени интернатским детям!
Ну вот, заныл…

Эпилог

— Он почему-то не берет игрушки, — пожаловалась Наташа на моего Гришку.
Я оглядела комнату: в ней, наверное, не было ничего, что бы не побывало в его руках. Уже проблемы! Мои взгляд натолкнулся на платяной шкаф. И тут меня осенило. Я подошла к нему и распахнула дверцы.
— Гриша!
Он с невероятной скоростью подполз к шкафу и замер перед его «необозримыми богатствами»: какие-то коробки, свертки, что-то длинное, висящее… Его лицо просветлело и сделалось одухотворенным. Не медля, он ринулся в самую гущу этих дебрей.
Мы с Наташей, точно завороженные, следили за его действиями. Наташа смеялась.
Вот он, мой театр! Где еще существует такое единство игры и жизни, повседневных забот и настоящего творчества, как дома, в семье?!
Гришка уже освободил большую коробку из-под сапог и уселся в ней. Он сидел в коробке, переводил взгляд с меня на Наташу, и вид у него был такой, словно он специально перед нами разыграл спектакль и теперь ждет аплодисментов.
— Эх ты, дурвчо-о-о-ок! — не удержалась я от сантиментов.
Наташа перестала смеяться, лицо ее сделалось вдруг серьезным:
— Скажите, повернулась она ко мне, а почему у мена нет мамы? Именно у меня?
В ее голосе нет ни боли, ни тоски, а один вопрос, одна мысль, почти философская проблема:
— Почему у меня нет мамы? Именно у меня?

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Закрыта последняя страница книги. Вы отложили ее в сторону, занялись своими делами, А может быть, нет? А может быть, вас мучает вопрос: что делать? Чем помочь детдомовским ребятам? Как согреть их души? Когда и с чем придти к ним?
Вопросы эти просты, как проста истина: дети должны быть счастливы. Несчастные дети свидетельствуют о нравственных пороках, о болезнях общества.
Если ребенок болен физически, его лечит врач. Если болен нравственно, ему должны помочь все — участием, состраданием, любовью, заботой, отзывчивостью, пониманием, настоящей дружбой.
Многие годы мы ошибочно полагали, что в детских учреждениях дети тепло одеты, вкусно, сытно накормлены и для нормальной жизни у них есть все, что полагается. А оказалось, что крепких, уютных детских домов и интернатов — единицы. Узлы подчас такие тугие — не развязать, не распутать, А проблем — тысяча. Каждая горячая, требующая сиюминутного решения. За решение детдомовских проблем серьезно взялось государство. Чем же можем быть полезны мы, взрослые? Каждый в отдельности и все вместе?
Дети остро нуждаются в общении, В то же время общение с ребятами, у которых родители умерли или лишены родительских прав, — сфера крайне деликатная, тонкая, хрупкая.
«В нормальном своем положении, то есть в соединении с энергией характера и правильно развитым сознанием своего достоинства, деликатность составляет одно из высших достоинств человека, — писал Н. Добролюбов. — В ней соединяются и честность, и справедливость, и деятельное участие в судьбе ближнего».
Деятельное участие в судьбе ближнего. Каким оно может быть? Недавно создан Советский детский фонд имени В. И. Ленина. На его счет советскими и зарубежными гражданами, организациями и предприятиями уже перечислены немалые суммы. Спасибо всем, кто откликнулся на призыв помочь детям. А как еще можно проявить свое внимание к маленькому человеку?
Помните, во время Великой Отечественной войны тысячи людей перечисляли средства на танковые колонны и самолеты. А матери, жены, дети вязали бойцам варежки, шили кисеты, собирали и посылали на фронт не хитрые, но такие дорогие дары. Все вместе приближали долгожданную, выстраданную Победу.
Сейчас нет войны. Наши города и села растут и благоустраиваются. Во многих из них на тихих тенистых улицах, на шумных магистралях расположились детские дома и школы-интернаты. За окнами домов живут вроде чужие нам дети, которые не знают отцов и матерей, бабушек и дедушек, родных и близких. Но они маленькие и беззащитные. Они, как все дети на свете, страдают, тоскуют по ласке, семейному теплу, общению и заботе. Как все дети, они мечтают когда-нибудь получить подарок -— новые игрушки, книги, обновки, конфеты. Дети мечтают. Но мечты их редко сбываются…
А теперь представьте, что в вашей районной или городской газете появилось объявление:
«Друзья! В нашем городе на Ромашковой улице в доме №21 живут воспитанники школы-интерната. Всего ребят 240. Двадцать семь из них 28 октября отмечают день своего рождения. Приглашаем всех желающих к нам на праздник. Просим всех предварительно позвонить по телефону…» И каждому, кто позвонит, объяснят ситуацию и скажут про подарок.
Конечно, подарок можно купить в магазине. Но если бы вы принесли что-то сделанное своими руками, самый простой домашний пирог или сувенир, или книги из домашней библиотеки, что хорошо сохранились и уже прочитаны вами и вашими детьми, или цветы, выращенные в саду или но окне. Да мало ли что?
А если такого объявления в вашей газете но появится?
Найдите путь к детям. Оглянитесь вокруг. И не стесняйтесь добрых порывов. Не оставляйте благие намерения на завтра и послезавтра. Не откладывайте проявление доброты и участия, милосердия и сострадания.
Можно отправить в детский дом или интернат посылку с вещами, книгами, игрушками. Можно придти н директору и узнать о нуждах и потребностях воспитанников детских учреждений и поступить с вещами, игрушками. книгами, утварью ваших детей так, как поступают родители в большой, дружной и не очень обеспеченной самье, где все умеют беречь одежду и обувь, так как вслед за старшими носить их будут младшие, где знают цену каждому рублю, вложенному в семейный бюджет.
Сфера отношений с коллективами детских домов и школ—интернатов очень деликатна, такт здесь требуется величайший. Но ведь если мы поймем друг друга, поймем, чего хотим и к чему стремимся, то возникнет соучастие друг в друге, такое естественное и такое дорогое.